— …Анне и Мишелю несказанно повезло — нашлись две половинки и составили единое существо, совершенно неразделимое. Разлука ввергает таких людей в предкоматозное состояние. Им трудно дышать, и туман бессилия застилает глаза. А стоит сойтись вместе — аж дух занимается от щедрости дара и хочется выложить про себя все самое главное…
— Так, так, так… — Припрыгивая от азарта затеянной игры, Анна продолжала перечислять: — Фиалки, Эдит Пиаф, Моцарта. А еще я люблю вокзалы, Матисса, жареные каштаны, Верди, тигров, те места, где я не была. Море и попугаев! Люблю закаты — такой особый яркий косой свет, печальный и торжественный одновременно. Кажется, что солнце прощается навсегда и потому так ласкает все — деревья, букашек, заборы, крыши, каждую былинку… Все-все. Хочется плакать от умиления и жалости. Но в глубине души знаешь: утром оно опять взойдет, чтобы одарить радостью весь мир. И так будет бесконечно. И все мы, как и солнце, бессмертны… — Закружившись, она навзничь упала на траву, глядя в высокое небо с флотилией облаков, торопливо проплывавшей над верхушками темных елей.
Мишель сел рядом, тоже поднял лицо к небу, словно ожидая от него подсказки.
— А я люблю зимнее море, безлюдные рестораны, пустые церкви, жалкий вид клиента перед объективом. Еще грозовую ночь, призраков, Джека Лондона. Вишню в цвету… Спаниелей… Тебя. Тебя, тебя и еще раз — тебя! — Он склонился над ней, заглядывая в глубину зрачков. Поцелуй досказал невысказанное. Голова Анны лежала на коленях Мишеля, а над ними поднимал колючие темные ветки куст дикой розы, сплошь осыпанный пышными белыми цветами. Такими изысканными и нежными, что мысль о щедром Творце, в порыве доброты сочинившем это чудо, приходила сама собой.
— Пахнет как в раю. И пчелы жужжат так умилительно… Трудятся, малышки. А эти цветы… не знаю, но мне хочется плакать. Ну почему, почему мне все время хочется реветь? — Анна села, отерев ладонью щеки. — Я ведь вовсе не плакса!
— Это оттого, что красоту невозможно присвоить. Но мы присвоим. Я непременно посажу такой куст под твоим окном.
— В нашем доме будут большущие окна.
— В огороде полно всякой зелени — морковь, лук и, что самое главное, кориандр. Не спорь — обожаю кориандр. Вечером ты будешь поливать огород из шланга, гоняя струей вислоухого щенка… А пацан — копия ты — будет прыгать и визжать от радости. Чумазый такой, глазастый. — Мишель перебирал волосы Анны.
— И девочка! Застенчивая, с тонкими светлыми косичками. Ты не станешь говорить, что дочка слишком инфантильна, когда она удерет со школьных танцев, потому что кавалер, прыщавый восьмиклассник, опустил руку значительно ниже ее талии.
— Она будет жуткой кокеткой и коварной обольстительницей. — Рука Мишеля забралась под блузку.
— Твоя копия. Ты самый коварный обольститель, Мишель. — Вынырнув из поцелуя, Анна строго заглянула в его глаза: — Ты точно знаешь — так будет? Пообещай сейчас же! Поклянись!..
Изобразив присягу, Мишель прижал ее голову к своей груди. Теплая влага ее слез, проникшая сквозь рубашку, переполнила его сердце любовью и умилением.
— Хочешь признание? Странное!.. — тихо сказала Анна, шмыгнув носом. — Я подумала обо всем этом, как только увидела тебя — в твоем ателье, темном, как пещера. Ты так комично ловил штору, а потом бубнил что-то, спрятавшись под попонкой. Мне стоило большого труда не расхохотаться. И вдруг показалось: а что, если этот смешной фотограф будет со мной всегда? «Будет! Будет!» — отвечал всеведущий голос. Где-то в самой глубине памяти я уже, наверное, знала про нас все-все. До последнего кориандра. Только не могла хорошенько вспомнить.
— Как сон, который спрятался в ночном забытьи… А я мучился и мучаюсь до сих пор — где, где я мог тебя видеть? У меня ведь фо-то-гра-фическая память. Я не умею забывать лица!
— Это же так понятно! Ты видел меня в будущем. Вот в этом самом дне. Смотри! — Вскочив, Анна сорвала полураспустившуюся розу, воткнула в спутавшиеся волосы, обеими руками подняла их к затылку. — Теперь вспомнил?
— Точно! Воспоминания о будущем — обычное же дело! Иди, иди сюда, девочка. — Он осторожно развернул ее, всматриваясь, как падает на лицо освещение. — Стоп! Только не шевелись. Пожалуйста… — Мишель открыл фотоаппарат, навел объектив. — Смотри на меня. Вот так. И слушай. Лю-би-мая…
Глава 9
…Как черна брюссельская ночь, если смотреть не в сторону освещенной улицы, а в сонный скверик за домом.
Свечи каштана, белые, невесомые, пахли в темноте особенно сладко.
Вера сорвала соцветие и погрузила в него лицо. «В конце-то концов, ты можешь рассчитывать на нечто более существенное, чем фантазии», — сказала она настороженно ждущему диктофону. Вскрыла новую упаковку чипсов и, прихватив бутылку вишневого пива, с ногами устроилась в кресле.
— Анну Грас и Мишеля Тисо посетила та самая колдунья, что редко приходит к смертным, — Великая любовь. Боже, как пафосно и даже фальшиво звучит. Она такая разная, эта любовь. Только вот со званием Великой как-то страшновато. А если никакая не вечная, не верная, не настоящая? Так — любовишка завалящая. Стыдно. Мне бывает стыдно за свою совершенно идиотскую историю. Идиотскую — это точно. Вот только надо понять — бывает ли идиотское великим? Сейчас расскажу все честно-честно, а потом решу…
…Это случилось в 1985 году. Я заканчивала выпускной класс французской спецшколы, а Рита Вишнякова — моя кузина — писала кандидатскую диссертацию по оздоровительному влиянию спортивной гимнастики в начальной школе. На зимние каникулы предки расщедрились — купили нам страшно дорогие путевки на престижный горнолыжный курорт в Домбае. Моя мама считала, что бледненькая девочка нуждается в спортивно-оздоровительном отдыхе. Но под присмотром старшего товарища. Меня, как девицу неопытную, пустили только из-за доверия к самостоятельной, исключительно правильной Рите. Комсомолка, спортсменка… Она и плаваньем, и горными лыжами увлекалась, и ляжки у нее были как каменные — я щупала. А лыжный костюм — люминесцентно-алый — ей папаня из загранкомандировки привез. Экипировочка, конечно, не как сейчас, но для тех времен — полный атас. Не то, что у меня — китайский лыжный костюм с начесом, в котором я была похожа на пингвина. У нас был прелестный пансиончик под названием «Вираж» — в три этажа, всего на десяток номеров, а вокруг — мамочки мои! Как же я их боялась — гор этих! Ночами, а у меня была отдельная крохотная комната, мне казалось, что они подступают совсем близко и наше ущелье захлопнется, как уроненная книга. Захлопнется и спрессует нас всех снежными страницами вроде веточек гербария.
Однажды и впрямь началось — завертелась жуткая метель и оборвала электролинию. Все погрузилось во тьму. Риты не было, я отложила роман Франсуазы Саган и постаралась не смотреть в окно, за которым крутила и завывала мгла… В доме было тихо, словно все вымерли. Я уже решила спуститься вниз, но тут в коридоре раздались мягкие крадущиеся звуки — шаги! Я нырнула под одеяло с головой. И в этот самый момент…
Вера вздрогнула, уронив с колен диктофон. Заливался соловьем, сбив воспоминания, маленький, но такой наглый мобильник.
