У Тамары выдалось время разглядеть хозяина кабинета, невольно сличить его черты с недавно встреченным малышом. У него был мягкий круглый овал лица со штрихом двойного подбородка, красноватый крупный нос и небольшие неулыбчивые губы; волосы — откровенно рыжие — мелкими волнами утекали назад от высокого открытого лба и наметившихся залысин; на толстых веснушчатых руках — золотистая поросль. То, что галстук на шее у него был бесцеремонно ослаблен, что, невзирая на посетительницу, он говорил по телефону с руганью: «Скотина он, а не депутат!..», и что на столе у него — дорогой письменный прибор с Останкинской телебашней в миниатюре, давало какое-то основание считать его человеком с администраторской хваткой и властолюбивым нравом.
Когда телефонный разговор кончился, хозяин кабинета перестал пачкать лист, и глаза его без любопытства остановились на посетительнице.
— Что у вас? — скучно спросил он.
— Вы Курдюмов? — произнесла Тамара тихим голосом.
Выдержав паузу, хозяин кабинета ответил:
— Да. — Некоторая тревога проступила на его лице: он, вероятно, почувствовал, что посетительница не из привычных жалобщиков-клиентов, которые ходят с попреками на телемастеров.
В дверь кабинета тем временем без стука и приличествующих слов вошел длинный патлатый парень в синем халате с надорванным карманом, из которого торчала отвертка, заговорил на ходу, протягивая Курдюмову какую-то бумагу.
— Этих деталей, Геннадий Сергеич, на складе нет. Пусть они сами достают, я им не обязан…
— Уйди! — негромко, но грубо пресек его Курдюмов. — Занят. Не видишь?
Парень на полшаге остановился, перепуганно покосился на Тамару, а через секунду его как ветром сдуло — директор, видать, с подчиненными не цацкался. «Что же вы так жену-то распустили? С ними вы вон какой», — мысленно укорила Тамара Курдюмова, который смотрел на нее уже и раздраженно, и недоверчиво.
— Вы жена нашего уволенного шофера? — быстро спросил Курдюмов и, казалось, очень хотел, чтобы ему ответили утвердительно.
— Нет, — покачала головой Тамара и замолчала. У нее было ощущение, что придется говорить ему о смерти близкого родственника… — Я приехала из-за вашей жены, — наконец сказала она.
— Что с ней? — встрепенулся Курдюмов.
— Нет, вы не беспокойтесь, с ней ничего, все в порядке, — поспешно ответила Тамара, но споткнулась: — Вернее, я не так сказала… — Она опять помедлила. — Она у вас очень хорошая, наверно. Красивая, видная… Но, видите ли…
— Да чего вы быка за хвост тянете? — поторопил Курдюмов.
— Мне бы хотелось, чтобы она перестала учиться в университете.
— Что? С чего это вдруг?
— Я не против ее учебы вообще. Мне бы не хотелось, чтобы она училась в том университете, где преподает мой муж.
После этих слов в кабинете как-то враз ощутилась духота, почувствовался кисловатый запах припоя. Курдюмов сидел неподвижно, взгляд его шатался по столу. Может быть, Курдюмов что-то искал, хотел на чем-то сосредоточиться.
— Как это понимать? — вдруг выкрикнул он. — Что за намеки?
Тамара вздохнула, виновато склонила голову:
— Я хочу повторить только одно… Вы поймите меня правильно… У вас семья, ребенок… Я не хочу, чтобы мой муж мог помешать вам… И не хочу, чтобы ваша жена мешала мне… — прерывисто говорила Тамара.
Ей было жаль себя, очень жаль себя, униженную, обманутую мужем, с которым и жила-то еще не более полугода, но уже через минуту разговора ей стало еще более жаль того, кому открывала глаза…
Курдюмов уже не выглядел ни полнотелым, ни самовластным. Он скоро сдал, осунулся: вылиняла румяность с лица, толстая шея одрябла, стыдливо сузились и впали глаза — его как будто проткнули и выпустили из него и здоровье, и гонор.
— У них что-то серьезное? — тихо, стыдливо спросил Курдюмов.
У Тамары хватило разума и снисхождения к этому человеку, вернее, она вспомнила того малыша, толстощекого Кирилла, сына Курдюмовых, и пожалела его:
— Думаю, что нет… Если бы у них что-то было серьезное, я бы не приехала предупредить… — И вдруг добавила для утвердительности: — Я бы ушла от него…
— Понятно, — тяжело шепнул Курдюмов.
Тамара поднялась со стула, чувствуя, что лишних вопросов-расспросов от Курдюмова ей не нужно. Курдюмов тоже встал. Опершись кулаками на свой стол, выглядел суровым, набыченным.
— Извините меня, — сказала Тамара. — Извините, пожалуйста. — Пошла к выходу, но прежде, чем уйти, обернулась. — Я очень прошу вас: никому не говорите, что я приезжала. Мне кажется, если никто не узнает о нашем разговоре, всем будет лучше… Обещайте мне.
Он молчал, как будто не слышал. Стоял все в том же окаменении.
— Обещайте мне, — потребовала Тамара.
— Не беспокойтесь: я вам обещаю, — устало ответил Курдюмов, не поднимая на нее глаз.
— У вашей квартиры я встретила соседа… из квартиры напротив. Мне пришлось сказать, что я из Госстраха… Извините меня.
— Постойте… — остановил ее Курдюмов. Тамара встретилась с ним взглядом и внутренне содрогнулась: в его глазах застыли стыд и вместе с тем готовность бороться против этого стыда, который навесила на него Тамара. — Ладно, я сам во всем разберусь… — отказался он от каких-то намерений.
В это время на столе зазвенел телефон. Курдюмов не потянулся к трубке. Так Тамара и оставила его одного — со звонками бессердечного телефона.
От мастерской, от дома номер девять она шагала быстро, торопилась на автостанцию — хотелось поскорее уехать из Ясногорска, проклясть и навсегда забыть всю чертовщину этой поездки. Быстрей! Не опоздать на ближайший автобус!
О нет, жизнь умнее и злее, чем люди думают о ней! Солью, видите ли, она хотела вытравить измену, а на тебе средство получше, поверней — муж Курдюмовой! Он свою жену в бараний рог свернет, только намекни… О Господи, не переборщила ли она, явившись в Курдюмову?!
Успокоение и оправдание, однако ж, было: все-таки «не выдала» Светлану Курдюмову подчистую, «ничего лишнего» не сказала. Только, мол, так у них — друг другу глазки строят. Сработала бабья солидарность…
В автобусе Тамара старалась спать. Но бесполезно: не приходили тихие, ровные мысли. Хотя за окном — поле, даль снежная. Все гладко и мирно. Да только у людей в жизни так не бывает.
Глава 9
Наступил февраль, и в полдень уже теплело. Ледяной частокол сосулек, угрозливо свисающий с карнизов, то ли горько, то ли счастливо плакал. Черно и влажно отблескивал после студеной седины асфальт. Молодое солнышко, точно безустанная модница, гляделось в зеркало окон. Но ранние часы отличались крепкими утренниками: в накипи изморози белелись деревья, с паром говорили и дышали люди, каткие застывшие лужи утишали резвость идущих на занятия школьников.
