Он вручает Тамаре большую цветную хлопушку. При этом не просто вручает, а предлагает тут же «бабахнуть» эту хлопушку, дернуть за шнурочек на глазах у всей восторженной публики. Ясно, что ничего страшного не произошло бы: хлопок — и фонтан разноцветных конфетти, и весело, как в детстве у новогодней елки. Но сам момент перед «выстрелом» очень трепетен: хочется зажмурить глаза, съежиться и ничего не слышать — и Тамара все медлила и медлила дернуть за этот шнурочек.
А потом дернула — вот он, веселящий хлопок, и многоцветье бумажного дождя.
…Пробудил Тамару, сорвал красочно-сумбурный короткий сон звук посуды: Олег убирал со стола чашки. Увидев, что Тамара открыла глаза, он улыбнулся и заботливо спросил:
— Не замерзла?
— Что? — промолвила испуганно Тамара, спросонья она сразу и не поняла, где находится. — Нет, не замерзла… — Только тут Тамара осознанно огляделась и переступила из сна в явь. Концертный номер кончился, и треволнения от подсунутой в руки призовой хлопушки прошли. — А сколько времени? Мне же домой надо.
— Можешь оставаться у меня, — простодушно сказал Олег. — Я даже теснить тебя не буду, на раскладушку лягу…
— Да ты что? Меня же искать будут… — вновь спохватилась Тамара, но при этом не произнесла слово «муж» и не назвала имя Спирина. — Извини меня, Олег. Отвернись. Мне одеться надо…
Когда Олег оставил ее одну, Тамара потянулась, вспомнила хлопушку из сна, усмехнулась: «А что, если и вправду не уходить? Вот и будет еще один ход вразрез».
Она стала собираться, а потом упросила Олега, чтобы не провожал ее до дому.
* * *
Домой Тамара вернулась разбитая, потерянная, раздерганная. Душу тяжелил ком впечатлений, которому предстояло еще долго дробиться, чтобы лечь осадком воспоминаний. Она сейчас совсем не знала, не понимала, где и в чем истинный свет, где пристанище и покой для женщины и для неверной жены. А самое страшное, как ей казалось, то, что она ни о чем не жалела. Ну и пусть — Олег! Пусть!.. Но дальше-то как жить? Так же? По-спирински, на два фронта?
Спустя немного времени — как предупреждал, поздно — вернулся домой и Спирин. Пьяненький и ласковый. Пьяненький он всегда становился обильно нежен и сентиментален.
— Ты, лапа, не сердишься на меня?… Ну и правильно… Знала бы ты, лапа, как наш «именинник» отвечал оппонентам и какой был фуршет!.. А я для тебя гостинец принес. Твой любимый шоколад, с орехами. — Карман пиджака зашумел оберточной фольгой шоколада. — А ты, лапа, была сегодня в своей секте-секции? Ты уже стала настоящей йогкой? Чем вы там занимались? Расскажи мне про какие-нибудь мантры…
Спирин подхватил Тамару на руки, поцеловал в лоб, в нос, в подбородок (в губы — немного промахнулся), продолжал что-то рассказывать о диссертанте и тут же пускался расспрашивать Тамару о восточных занятиях…
Она слушала его сладкий лепет, поглядывала снизу вверх в его голубые глаза и думала с укоризной и смятением: «Ведь я, Спирин, тебе сегодня отомстила. Ты и не догадываешься… Как все это легко и обыденно… И как глупо! Ведь теперь выходит, что и моя любовь к тебе — не любовь… Да, выходит, что не любовь. Что же это за любовь, если нет в ней верности? Значит, не святая она, значит, не от Бога. А если не от Бога, тогда вон, поди любись с каждым, лишь бы телу приятно было да на душе не совсем тошно… И зачем я предала Курдюмову? Зачем рассказала про нее мужу?… Как все глупо!.. Боже, как я любила тебя, Спирин! Из-за этой любви я сама себя потеряла. Я сама себе противна… А Олег тут ни при чем. Он тоже лекарь, тоже в белом халате ходит…»
И хотя дурманно-мил был шелест спиринского голоса, и влюбленно-тепло синели его глаза, все же от нынешней ласковой участи Тамаре хотелось бы скрыться где-нибудь далеко-далеко. Упрятаться бы в келье какого-нибудь монастыря, а еще лучше — в своем былом девичестве, в неблизком областном районе, в родном тихом селе, стать школьницей, когда на душе нет еще пятен вины, когда неведомо еще чувство предательства и раскаяния…
Глава 10
О любви, которая дается людям от Бога, Тамара думала неспроста. После памятного вечера у Олега она порешила сходить в церковь, покаяться. (Олег не оставил ей мук совести, но все же — измена.) Каким образом это делают — на исповеди в храме или просто в просительном молении, она твердо не знала, но знала определенно, что грех может быть прощен Всевышним, если человек искренно в нем раскаялся. И хотя ей больше требовалось не прощение Всевышнего, а примирение «самой с собой», пойти в церковь она все же намерилась.
В младенчестве Тамара была крещена в своей сельской церкви; на службы, правда, не ходила, истово в Бога не верила, а ступала в храм по необходимости: на отпевание усопших родственников да ради любопытства — перед крестным ходом на Пасху.
В тот день, когда Тамара собралась в церковь, над городом разыгралась целая снежная буря. Ветер гонял мелкую снежную крупу, ударял в лицо прохожим, порывами сдирал с голов шапки, а стайку голубей сбросил с тротуара парка низовым сквозняком на снежный газон. Тамара шла, заслонившись воротником пальто от ветра, глядела себе под ноги, старалась не замечать встречных прохожих: и этот визит, в церковь, она хотела оставить в тайне — зачем от кого-то лишние вопросы и домыслы, чего это вдруг она надумала идти в Божий храм.
Дикие голуби, стайкой попавшиеся на дорожке, отлетели прочь, вверх, на голые ветки тополя; Тамара подняла голову, невольно проследила, куда метнулись птицы, а дальше взгляд ее устремился по-над деревьями, и тут она увидела вдали церковный крест над самой высокой и большой зеленой купольной маковкой. Тамаре сразу захотелось перекреститься, но она почему-то постеснялась прохожих.
А чем ближе она была к церкви, тем ступала осторожнее, робче. Этот городской храм, давно уже ей известный и единственный работающий в их районе, теперь воспринимался по-иному; никогда она не тянулась к нему, никогда не стремилась в церковь с надеждою на какое-то искупление и на поиск истины, да и никаких церковных правил и установок не знала.
Обедня, как поняла Тамара из нечаянно услышанных слов прихожан, уже кончилась. Видать, только что, ибо осанистый батюшка со светлой редкой бородой стоял у аналоя среди моленников. Низкорослая группа немолодых женщин в платках и в стеганых жакетках и пальто, сутулый сухонький старичок в беспогонной шинели и мужчина-альбинос в круглых очечках окружили священника, с почтительным интересом смотрели на него, внимая его обыденной, не литургической речи.
Четырехъярусный иконостас поблескивал лаком отреставрированных икон и золотом разделительной колоннады. Под самым куполом, в центре потемневшей потолочной росписи, проступал образ Бога-отца и полукольцом вытянулась надпись в старорусском написании: «Прииди-те ко мне, все труждающиеся и обремененные, и я успокою вас». В этой надписи скрывалось много подкупающего смысла и утешения.
Из простенков и с квадратных колонн тоже глядели иконописные лики апостолов, святых великотерпцев, Богородицы, Иисуса Христа. Пред иконами, отблескивая на стеклах и окладах, горели в шайбах-подсвечниках восковые, полупрозрачные у огоньков свечки. Эти огни вселяли в душу покой и тепло. Этот свет размягчал слишком трагическую торжественность церковной атмосферы.
