— Да, да, да! Я обыкновенная слабая женщина! — сквозь слезы, истеричным, оборонительным голосом выкрикивала Марина, когда карты открылись. — Ветреная, если хочешь. Способная влюбиться, способная ошибиться. Да! Я сентиментальная! Я чувственная женщина! Я не машина, не деревяшка…
— Ну и чего ты орешь тогда? И нечего реветь и на меня наскакивать. Гордись и не реви! — парировала Валентина какие-то слышимые в голосе сестры упреки. — Ишь ты! Она у нас чувственная, влюбчивая женщина! А я, с тремя ребенками, верная мужу, — баба-дура?
Шумливый разговор то враз разгорался, будто в костер кидали сухой соломы, то скоро притухал, точно на тот же костер выплескивали ведро воды.
Марина утерла платком хлюпающий нос. Валентина громко вздохнула:
— Сунула я тебе эту проклятую путевку. Сколько раз пожалела! Но с другой стороны поглядеть, свинья везде грязи-то найдет.
Марина молчала, не отозвалась на оскорбительность сестриной поговорки.
— Да-а, — опять вздохнула Валентина. — Морду-то он тебе славно разукрасил. Неделю-то уж верняком не сойдет.
Марина встрепенулась — вероятно, хотела окрыситься на сестру за «морду». Но вспышка гнева промелькнула только во взгляде. Опять утерла нос. Валентина жалостливо смотрела на нее: под обоими глазами у Марины — фиолетово-сине, одна щека припухла, верхнюю губу сбоку разнесло, так что при разговоре рот перекашивает.
— Тебе надо административный отпуск просить. Или со знакомой врачихой договориться, чтоб больничный состряпала. На люди с такой физией токо покажись. В лицо не скажут, а за глаза всяко осрамят.
За окном уже чернела полночь. Почему-то стало понятно, что Сергей в ближайшее время не переступит порог дома.
2
Больше недели Марина симулировала болезнь, не казала из дому носа. Примочками и кремами выправляла лицо. И жила как на иголках. Каждую минуту ждала возвращения Сергея — ждала со страхом, который мог обернуться и радостью, если придет он покаянно и примирительно, и ожесточением, если он… Но в этом случае и додумывать не хотелось. Со слов знакомых Валентина извещала ее, что Сергей шибко пьянствует, что квартировал сперва у приятелей, потом жил в каком-то сарае, а после куда-то исчез: никто не видал несколько дней. Теперь и звонок в квартиру, и трекот телефона пугали Марину еще сильней, предвещая не столько возвращение мужа, сколько появление какого-нибудь сотрудника милиции с дурными вестями. Телефонную трубку теперь первоочередно снимала Ленка — будто могла гарантировать заслон от беды.
Благо пока все обходилось без прискорбных известий. Телефонный наушник, напротив, однажды загудел веселым незабвенным голосом: по пути в Екатеринбург, куда направлялась на курсы повышения квалификации, к Марине собиралась заехать в гости курортная подруга Любаша.
— Чё? Не ждали? Я не пустая — с тортом, с бутыльком вина! Не бойтесь, долго не загощусь. На ночку! — Шумная, большетелая Любаша, в ярко-желтой кофте и черной кожаной юбке, которая на ней с трудом сходилась, всколыхнула настороженную тишь кондратовского дома.
От радости встречи Марина даже прослезилась. Ленке запростецкая хохотливая гостья тоже приглянулась враз.
С Любашей, прямодушной и озорной подругой, Марина могла говорить начистоту, до самой глубины сокровенного, о чем даже Валентине рассказать было запретно.
— Да ведь цыгана-то бьют не за то, что ворует! За то, что поймали! — возопила Любаша и аж подскочила на табуретке, будто подшибли, когда Марина в своем рассказе добралась до рокового признания. — Ну ты, голубушка, и дура! — Она шлепнула себя по толстым бедрам, обтянутым кожей юбки, мотнула большой грудью и пухлым указательным пальцем с красно окрашенным ногтем повертела у виска. — Дура! Да если б все бабы, которые рога наставляют своим мужикам, признавались им в этом? Род бы мужицкий давно вывелся! 0-ох! — Любаша кипуче выказывала свои чувства, пересыпая слова охами и ахами, клеймила Марину укоризнами, мельтешила азартными пальцами рук, потряхивала увесистым бюстом. — Мало ли чего ему померещилось! Он чё, тебя с тем богачом за голые ляжки поймал? Да если б даже поймал, надо было глаза вытаращить и отказаться. Не было ничего! Не было!.. Орхидея ему, понимаете ли, дорогой показалась. Да наплевать и растереть! Тебе ее какой-нибудь старый хрыч мог подарить. Понравилась в санатории молодая бабешка — он взял и раскошелился. Чё, не бывает такого?
Марина пришипилась на краешке кухонной табуретки. Сидела как школьница, сморозившая несусветную глупость, перед грозой-директрисой, которая вправляет ей мозги.
— …Да случись у меня такое с моим Витяней, — духарилась Любаша, — я на любой иконе поклянусь: ничего, мол, не было! На святых мощах, на Библии любую клятву произнесу. И это не грех. Нож в сердце всадить человеку — вот грех! Обидеть до смерти, семью погубить — вот грех! Во всем отопрись, если для близкого больно. На то она и называется — святая ложь! А на тебя ж и компромата никакого, кроме цветка в горшке.
— Да как ты не поймешь, Любушка! — взмолилась Марина. — Не могла я так дальше жить! Что-то надорвалось во мне. Невыносимо стало. И он, видать, не мог жить спокойно… Мы же с ним столько лет вместе, срослись, друг друга без слов чувствуем. Я ведь за него замуж по любви пошла… Все произошло, будто не от нас это и зависело. Я сама себе этого еще объяснить не могу. Вроде груз на мне какой-то был, хотелось избавиться от него. И когда он догадался, я и сама рада была камень с души столкнуть. Не могла я отпереться.
— Да ты, поди, и про Руслана рассказала? — помертвела Любаша.
— Нет! — мгновенно ответила Марина. — Нет! Ни словечка! Ты что? Пусть это моей мертвой тайной будет.
— Во, соображаешь! — ухмыльнулась Любаша. — С богачом тоже надо было соображать. Да если тебя только в щеку поцелуют, молчать надо. Или щеку отворачивать… — Любаша нахмурилась, примолкла, уставилась в одну точку — куда-то в чашку с остывшим чаем. Вероятно, что-то прикидывала для рецепта. — Значит, так, голубушка: коли попала в навоз, сиди и не чирикай. Никому ни гугу. Нет для семьи пущего яду, чем друзья и соседи. А с мужем… С мужем поласковей будь. Реви, слез не жалей, подлизывайся, казнись, унижайся. Пусть он почувствует, что ты вся в его власти. И никаких подробностей. А лучше откажись от всего. Как гипноз на себя напусти. Ничего, мол, не было. Так, мол, пьяный мужик приставал, ухаживал, возомнил чего-то, подарки стал делать. А ничего серьезного не было. Все ерунда. Так, мол, под юбку залез. Импотент какой-то, только руки по пьянке распускать.
Марина усмехнулась:
— Роман-то не пьет. Не пьет, не курит, матом не ругается и на импотента не похож.
— При чем тут твой Роман! Он пусть перед своей женой оправдывается, если такой же бестолковый, как ты! — вскипела Любаша. — Про тебя говорим… И реви больше. Это на мужиков здорово действует. У мужиков сердце слабое, слезу чует, усыпить можно…
Любаша с юмором и строже строгого наставляла Марину на будущую супружескую жизнь. Марина уже и впрямь подумывала о скором примирении с Сергеем, подыскивала подходы… Ведь еще ничего не потеряно! Все можно и нужно уладить. У них растет дочь! Пусть не получилось, не состоялось быть верной женой, но быть доброй женой — ведь это возможно. Ведь и Сергей ее любит. Он не может разлюбить ее сразу. А тот простит, кто любит. Разве без снисхождения и благородства бывает любовь?
