Мы остановились, когда дверь открылась: болезненный сутулый мужчина в зеленой рубашке-поло и с обнаженной нижней половиной тела встретил нас на входе.
– Я пошел домой, – сказал он. – Увидимся.
Он прошел мимо меня и направился в главный коридор.
– Не туда, Джимми, – сказала Мэгги, сделав выпад вперед, чтобы схватить его. Она уверенно взяла его за руку и указала на другой коридор. Он определенно ей доверял.
– Пожалуйста, наденьте брюки, – сказала она ему, а затем улыбнулась мне. – Добро пожаловать в сумасшедший дом, – добавила она театральным шепотом.
В этом крыле здания были только мужчины: некоторые из них ходили по коридору, некоторые сидели в комнате отдыха. Они все выглядели чистыми и ухоженными. По телевизору, который никто не смотрел, показывали знаменитостей на красной ковровой дорожке. Комната то и дело озарялась вспышками камер папарацци.
Мэгги провела меня по коридору до комнаты Джорджа.
– Кэрол вам поможет, – сказала она и быстрыми шагами удалилась. Имя Джорджа и его фотография были на двери: крупный лысый мужчина в расстегнутой летней рубашке, загорелый и улыбающийся в камеру. Снимок с отдыха. У него были мускулистые плечи, а своими татуированными руками он обнимал жену, дочерей и внуков.
В комнате не было ничего, что могло бы быть использовано в качестве оружия; в центре нее на кровати лежал голый Джордж. Он был бледнее и худее, чем на фото. На стенах висели копии старых фотографий. Джордж в форме и с медалями на груди; Джордж рядом с джипом; Джордж отдает честь старшему по званию. Была фотография тех же медалей, но спустя десятилетия, как я предположил: они были тусклыми и пыльными. Джордж лежал на спине, широко раскрыв глаза и прижав пальцы к щекам. У него на лбу были капли пота, а губы его шевелились в тихой молитве. Кэрол нигде не было.
Я поставил сумку у кровати.
– Здравствуйте, Джордж, – сказал я. – Я Гэвин Фрэнсис, врач. Как вы себя чувствуете?
Я аккуратно снял его правую руку со щеки, словно чтобы пожать, и сосчитал его пульс. Женщина средних лет в желтой тунике санитарки вышла из смежной ванной комнаты. У нее была стрижка боб и подведенные карандашом брови.
– Он не ответит, – сказала она. – Он целый день почти ничего не говорил.
Она подошла к нему с другой стороны кровати и положила руку ему на плечо.
– С тобой не все в порядке, да, Джордж? Бедняжка.
Ее голос был певучим, словно она говорила с ребенком, но нежность в нем была искренней. Мы оба стояли несколько секунд, глядя на его обнаженное сильное тело, покинутое разумом. Я снова посмотрел на фотографии на стенах, и Кэрол заметила это.
– Он был капитаном в армии, – сказала она и указала на фото, где Джордж отдает честь старшему по званию. – Он рассказывал, что эта фотография была сделана в Берлине сразу после окончания войны. Он еще расскажет вам о своих медалях.
Я кивнул.
– Вы не могли бы прикрыть его простыней?
– Он их сразу же сбрасывает, – сказала Кэрол, указывая на гору белья в углу. – Его пижамы нужно постирать.
Я нагнулся к уху Джорджа и негромко сказал: «Я хочу измерить вашу температуру и провести осмотр». Он никак не показал, что расслышал меня, и его губы продолжали бормотать. Я поместил кончик термометра ему в ухо; оказалось, что у него небольшой жар. Согнувшись над Джорджем, я приложил стетоскоп к его груди: воздух свободно двигался в легких, а сердце шумело, как несмазанная шестеренка, которая медленно крутится внутри. Я отложил стетоскоп и начал аккуратно прощупывать его живот, как вдруг он вздрогнул.
– Вам удалось собрать мочу для анализа? – спросил я Кэрол.
– Да, банка там, – ответила она и указала на ванную комнату. Я достал тест-полоски из сумки и зашел туда: износостойкий линолеум, пластиковый стул рядом с душем для инвалидов, ручки на стенах, упаковки подгузников для взрослых.
Чтобы определить наличие следов инфекции в моче, необходимы полные две минуты.
На тест-полосках есть крошечные квадраты химических реагентов, после погружения в мочу химические реагенты меняют цвет и становятся похожими на образцы красок в художественном магазине. Иногда во время ожидания я думаю о веках, на протяжении которых врачи тщательно изучали мочу, пытаясь найти в ней подсказки. Обычно я просто жду, когда изменится цвет. Бывает, я вспоминаю давнишний осмотр пациента, во время которого уважаемый профессор попросил меня окунуть тест-полоску в мочу и протянуть ее ему, чтобы проверить, трясутся ли у меня руки.
Сто двадцать секунд, пока ждешь результаты теста мочи, могут быть единственной возможностью передохнуть за всю смену.
Я окунул тонкую бумажку в банку с мочой, которую Кэрол оставила на раковине, и, глядя на часы, засек 30 секунд до определения уровня сахара, минуту до определения содержания крови и белка и две минуты до оценки лейкоцитов. Секция, обозначающая белок, стала бледно-зеленой, подобно коридорам дома престарелых, а секция, обозначающая лейкоциты, стала такой же лиловой, как занавеска в душе.
Сочетание сиреневого, зеленого и темно-синего свидетельствовало о том, что у Джорджа инфекция. Его мозг был настолько уязвим, что всего лишь несколько бактерий в мочевом пузыре и их токсины в крови превратили этого любезного, пусть и забывчивого мужчину в того, кто вселяет страх.
Никому точно не известно, почему люди с деменцией так склонны к потере памяти во время инфекционных заболеваний. Выражаясь медицинским языком, у Джорджа был «делирий», разновидность помешательства, которая названа латинским словом, связанным с пахотой: deliriare означает «вышедший из борозды». Мозг и разум Джорджа привыкли к повседневной рутине и предсказуемым реакциям, однако инфекция мочевого пузыря вывела плуг его разума из борозды.
В 1943 году физик-теоретик Эрвин Шрёдингер прочитал ряд лекций под названием «Что такое жизнь?» в Тринити-колледже в Дублине. Он посвятил эти лекции, а также книгу, написанную на их основе, памяти своих родителей. Шрёдингер считал, что способность учиться и запоминать является одной из главных отличительных черт человека. Он объяснял, что мозг и центральная нервная система вовлечены в непрекращающуюся «филогенетическую трансформацию», порождаемую обучением. Узнать что-то новое – значит установить глубокую связь со своей человеческой природой.
13 лет спустя Шрёдингер прочитал еще одну серию лекций в Тринити-колледже в Кембридже. Он назвал ее «Разум и материя» и углубился в свою дублинскую тему. Многое из того, что мы считаем собственным «я», тесно связано с нашей способностью создавать воспоминания, которые мы используем для формирования представлений настоящего и будущего. Потеря памяти может привести к потере самого себя; память – это способ объединить мир со своим существованием. «Для разума не существует «до» и «после», – писал он. – Есть только «сейчас», которое включает воспоминания и ожидания».
Шрёдингер имел классическое образование. Он начинает знаменитый абзац в «Разуме и материи» со сравнения нейробиологии сознания со сценой из «Одиссеи» Гомера, где слепой аэд так прекрасно поет об ужасах войны, что Одиссей начинает плакать. Аэда зовут Демодок, что означает «дар людям»; считается, что прототипом его был сам Гомер. Подобно тому как поэма Гомера является полотном невероятного великолепия со стежками автопортрета, так и наш разум, по словам Шрёдингера, ткет полотно опыта из нитей воспоминаний, а затем умудряется вплести в него наше сознание.
