Конечно, речь уже велась не только о «демократической интеллигенции». С 1990 года демократы окончательно сделали ставку на лидерство номенклатурного бунтаря Бориса Ельцина. Глубоко не доверяя друг другу, они не решились выдвинуть лидера из собственной среды. Тем самым они выбрали принципиальную схему «движка» новой государственности.
Новое государство строили, отталкиваясь от недостатков прежнего – советского, того, что ими считали. Что люди, принадлежавшие элитам Советского Союза, считали его недостатками? Прежде всего – принудительную коллективность (партийный контроль – «контроль невежд»), сравнительное равенство социальных групп («равенство в нищете» говорили, желая оторваться, «отслоиться» от населения), неуклюжий партийно-хозяйственный аппарат («номенклатура» – клеймо тех лет, понятое как первенство управленцев с хозяйственной повесткой над интеллектуалами с их повесткой)…
Все это звалось «преодолением сталинизма, партократической диктатуры и советской охлократии». Но внутри этого заметно отвержение государства людьми, которые были отстранены от государственной ответственности. Последнюю они знали только в карательном модусе преследования инакомыслящих и идеологической цензуры.
• Для советских элит понятие государства неразличимо сливалось с репрессивностью, застойной и некомпетентной
Теперь они собирались строить, как говорили, «новое, современное, демократическое, цивилизованное государство». Но содержание проекта формировалось как «позитив негатива» – вычитанием всего, что огорчало элиты СССР. Если проявить этот перевернутый негатив, мы не найдем там государственной концепции. Представления о государстве не были даже утопическими – они отсутствовали. Ясной была лишь цель исключить на все времена всякую зависимость интеллигенции, сомкнувшейся с правящим истеблишментом.
Обретение гегемонии и переход от оппозиции к статусу хранителей государственности мыслился как расширение премиальной коалиции путем присоединения «здоровых сил государственного аппарата» к грандам демократии.
Это проясняет ожесточение конфликта Кремля с Верховным Советом России – то был конфликт проектов выживания. Верховный Совет России, при его несомненной посткоммунистической окраске, был собранием советских государственных элит. Независимо от идейных разногласий, они несли спектр представлений о государстве, новом по отношению к СССР. Противостоящий им ельцинский Кремль, со сплоченной вокруг него демократической прессой и интеллигенцией, государственной идеи не имел. Демократическая государственность мыслилась лишь как аппаратура консалтинга и выработки решений в интересах элит – при гарантиях безопасности группы премированных новой властью.
На переломе кризиса 1993 года проекты сближаются и сливаются. Коалиция власти собирается вокруг Ельцина и воспринимает проект государственности – России как государства элит.
Попытки «прорыва» этой политически запертой ситуации и были кризисными спазмами, ответами на которые стали радикальные акты, определившие стиль Системы РФ. Узкая группировка вокруг Кремля боролась за место монопольного лидера всех остальных элит, одновременно контролируя лояльность низового населения РФ (что требовало предоставить ему шансы на выживание). Все это перемежалось спазмами институционального реформаторства и избирательного популизма.
В этой борьбе элиты обросли наилучшими в мире технологиями поддержания аномального контроля масс и затем, под именем РФ, перешли к внешней экспансии.
Лужковская Москва – элитарная прародина путинизма
Сколько ни проклинали «питерских», именно Москва – колыбель управляемой демократии Лужкова стала первым и вернейшим союзником Путина. Считать ли случайностью, что такова была система управления московского мэра Лужкова с 1990-х годов? Лужков был первый «управляющий демократ» России, и он же был первый меценат элит. Лужковское меценатство как прикорм столичной элиты властями началось с его подражания Горбачеву, а далее развивалось. (Трагедия Собчака в том, что в Питере ему нечем и некого было прикармливать.) Оттого компромисс Путина с Лужковым мог состояться только после разгрома последнего на его домашнем поле московских управляемых выборов. С того момента Москва становится пьедесталом Путина и витриной путинской России – парком ее культуры
[25] (Михаил Ямпольский).
§ 4. Coup d’etat выборов
Президентские выборы в России – источник технологий власти
Система РФ возникала из предвыборных кампаний, которые российский избиратель долго наделял волшебной сверхценностью. Население РФ втянулось в выборы как в увлекательную и безопасную для себя игру, все 1990-е с удовольствием в них участвуя. Все и тогда знали, что выборы не формируют власть.
История новой России – это пунктир свершившихся электоральных фактов. Реальные основы государственности России – случайные импровизации забытых предвыборных кампаний. Президентские выборы меняли режимы, но источником перемен были не программы победителей, а их политтехнологии.
Применение политических, электоральных и медийных технологий никогда не считалось политикой. Вторжение этих практик в аппаратуру президентской власти превратило выборы в перевороты. Каждые президентские выборы проводятся в стилистике coup d’etat. Но нелюбимая в Кремле Конституция остается тем, что все еще боятся потерять вместе с властью.
• Выборы – недемократический способ активизировать аппарат власти при мобилизации населения в оперативном пространстве РФ
Культ выборов в Системе: утопия избираемости
Причина сохранения гигантской электоральной «вставки» в Системе РФ не вполне ясна. Система «забыла», как и почему в ней появился культ выборов. Утопия избираемости – остаточный след ранних времен советской системы. Призраки «рабочей демократии», «выборных Советов» и голосования за директоров вернулись в советский мир перед его коллапсом. Система РФ несет в себе демократическую генеалогию недостроенной государственности 1990-х. И хотя все институты обращены в ритуалы, демократическая случайность 1990-х вошла в основы путинского популизма. Не оттого ли Система РФ, крайне бережная в отношении основ своей устойчивости, консервирует заодно и конституционные ритуалы?
Выборы формируют прослойку вечных обитателей политической витрины. В этом слое решений не принимают, и кадры, могущие что-то решить, формируются не здесь.
Выборы: их антропологическая функция
Много споров ведут вокруг института выборов в Системе: меняется его место или нет? Было ли вообще в ельцинские годы благо по имени «свободные выборы»? Глядя на то, что есть, легко впав в уныние, сказать, что свобода была. Не вступая в спор, отметим одну антропологическую функцию российских выборов.
Популярность практики выборов в 1990-е годы, введшая демократов в самообман, была привычкой к сеансу массажа с притоком государственного внимания к человеческим тревогам и различиям, невидимым властному глазу. Мобилизация на выборы, реальна она или (все чаще) фиктивна, создает атмосферу недолгой заинтересованности властей в людях. В населенце как человеке. Чтобы выиграть реальные выборы или «показать хорошую цифру», надо хоть временно различать группы, сословия и меньшинства, которые от этого испытывают аффект признанности.
