Будь у Горбачева, вместо несносно тусклых заклинаний про «наш исторический выбор», другой – пускай бессмысленный, но передовой мем, вроде культурного кода или пассионарности, – Горбачев бы выиграл, а не проиграл, и обновленный Союз существовал бы по сей день.
Либеральное презрение к прогрессизму Медведева
Двухтысячные прошли под закадровый хохоток либерального высмеивания демократии. Сначала это был спектакль – посягательств на власть не было, и троллинг носил клубный характер. Таковы же были речи о диктатуре Путина, установления которой лениво ждали со дня на день, пока ожидание не перешло в ее призывание.
Но Путин не устанавливал диктатуры, и мем кровавый режим стал шуткой. В Думе царило беспринципное большинство, оскорблявшее диссонансом между званием партии власти и явным бездействием. Президент Медведев не подходил под образ своего – «не тот человек». Хотели не свободы – хотели Доброго Путина. Великолепного Вождя Свободы.
В хулиганских нотках общероссийской либерально- консервативной обструкции прогрессизму Медведева уже распознаются «крымские» обертоны подавляющего большинства 2014 года. Общественность заговорила языком Мединского, когда тот еще не был министром культуры.
• Всякий раз, когда в Системе возникает шанс идейной политики, разрушительно срабатывает постсоветское «табу» на идейность
Действия публики неизменно рассогласованы с любыми высказываемыми вслух идеями. В этом ощутима школа советского двоемыслия: населенец Российской Федерации всегда готов к непоследовательности. Он полон двойных мыслей и более интересуется тем, во что конвертировать идею, чем как ее осуществить. Классика двоемыслия облегчила человеку РФ навык раздвоенности на выходе из-под «тирании идей».
Доктрина «глобальной цивилизационной угрозы»
Разрозненные эскапады вражды к западному миру, Европе, трендам модернизации (секулярность, гендерное равенство, миграция и мигранты) вовсе не идеология Кремля или Системы. Они случайны, конъюнктурны, имеют игровой характер либо рассчитаны на торг с запросом. От любой из них Кремль легко откажется. Но нельзя сказать, что доктринального отношения к миру в Системе нет вовсе. Широко воспринята доктрина глобальной угрозы России – цивилизационной, смертельной.
В миф вошли реплики постсоветского ресентимента, отдельные идеологемы Суркова, Кургиняна или Дугина. В композитном мегамифе легко найти параллели прежним отношениям России к Европе и коммунизма к Западу. Но речь идет о новации – фокусирующем доктринальном фантазме. Системное чувство неясной, но страшной угрозы может игнорировать тот, кто его не испытывал, – для других оно видится материализованным. Отсюда обновленная идея Врага в Системе РФ. Мировая угроза России мыслится как внутренняя угроза. И Враг – это мировой внутренний Враг.
Врага определяют через глобальную цивилизационную угрозу: Запада, либерализма или Америки – неважно. Угроза не исходит от Врага – она ему предпослана. Миф угрозы изыскивает врагов в реальном мире путем демаркации. Враг – это дериватив пересечения угроз и порчи реальности, которая надвигается на Россию и которую надо остановить.
Советская идеология видела мир диалектически-конфликтным, но в целом важным и позитивным. В РФ мир есть только мир угрозы, настораживающей, даже когда ее прямо не видно. Мир вне России есть зло.
§ 5. Ироническое зарубежье
Ближнее зарубежье РФ как театр фантазий и проекций
Среди постановок в Системе уникальную роль играет так называемое ближнее зарубежье – постсоветские страны Евровостока. Привлекательность этой фикции: земли, не вошедшие в состав РФ, реальны, населены и имеют государственные администрации. Но факт их существования наполняет мир жителя РФ фантомными болями, садистскими россказнями и звериным бестиарием.
Реальные постсоветские страны, окружающие РФ, имеют мало общего с фантазмами «ближнего зарубежья», кроме наименований. Связывает их пространство отсутствия СССР. Такое пространство, или «простор отсутствия», как назвал его Михаил Гефтер, – не пустое место, не вакуум. Это травмированная прошлым, коррумпированная территория потерянной солидарности. Она подстрекает к страху, ресентименту и экспансии. Такие земли нелегко вернуть к их суверенному состоянию, не нуждающемуся в «кураторах». Это земли притязаний – и отпор притязаниям. Нормальность межстрановых связей здесь утрачена навсегда.
В мире XXI века такие земли не могут стать колониями или доминионами, не могут ни войти в состав других государств, ни завоевать независимость в войне. Такие места – сцена театрализации беззаветной борьбы за несуществующую родину. То, что надорвало свой суверенитет, уже не станет искусственным пространством империи. Зато может оказаться театром Системы РФ на радость гигантской труппы всевозможных выбл…в, к страху и развлечению глобальных аудиторий Запада, Востока и Юга.
• Тот, кому не удалось создать суверенное государство, станет провинциальной сценой выездного московского театра ужасов
Театр Системы
Много говорится о кремлевской постановочной политике. Но постановка требует сцены. Сцена Системы привязана к суверенным государственным декорациям. Но главное для нее – ее всемирная обозримость и качество передачи образа.
В 2014 году сценой стала Украина, Крым, а затем Донбасс. Не было ясно, кто войска, кто реконструкторы, а кто украинские революционеры. Затем сцену передвинули еще дальше в Сирию и на этом пока остановились.
Но действительно ли сцена московских действий там, где территориально размещены оперативные ресурсы Системы? Это не так. Есть непростая связь между спектаклем, его аудиторией и его интерпретацией. Иногда интерпретация и есть цель постановки. Постановку можно не предпринимать, если обеспечить без нее весь спектр нужных интерпретаций в СМИ, не так ли?
Сомнительно: экзистенциальный эффект спектакля не сводится к сумме рецензий. Есть власть эмоционального вовлечения в событие, и ее следует разбудить.
Постсоветский простор отсутствия. Экспансия США и российский легитимизм
Реальностью 1990-х были вовсе не проекты прозападного будущего Евровостока, а государственное запустение русских пространств, образовавшее то, что Михаил Гефтер именует простором отсутствия. Простор отсутствия – не мнимый «геополитический вакуум», а зазывающая экспансию активность мест, по которым прежде неудачно, но жестко прошлась чужая государственность. Земли монгольского нашествия создали первый абрис феномена России. По ним, но в обратную сторону ринулась Московская Русь, Российская империя, затем – советский коммунизм.
Советский простор отсутствия, который один за другим США, затем (в 2000-е) Евросоюз и Россия, а теперь еще и Китай пытались сделать пространством своей экспансии, стал глобальным неорегионом.
Кремлевский легитимизм на постсоветском пространстве
Российская политика в ближнем зарубежье и на Украине в течение двадцати лет – политика легитимизма, почти в стиле князя Меттерниха: всегда и во всех случаях поддерживать президентов, а не демократию и оппозицию. Россия истратила на подкуп президентов СНГ колоссальные средства, особенно в виде льготных тарифов на поставки своего сырья. Основания и цели такой политики никогда не были додуманы до конца. Ее вечно критиковали геополит-романтики – хватит платить изменникам! Союзные президенты охотно принимали скидки на газ, ничуть не платя взаимностью.
