— Все же послушайте, — продолжал странный собеседник. — Кто знает, может статься, вы найдете в этой истории оборванный конец одной из ниточек, указывающей путь в раскопках, которые вы проводите, укрывшись здесь под тем предлогом, что следует наблюдать за вашим противником Просперо Колонна?
— О, тогда говори, говори! — почти закричал Орсини.
— Следуйте за мной, — промолвил незнакомец. — Нужно, чтобы во время моего рассказа вы смогли обозревать места, о которых пойдет речь.
И он направился первым, словно не нуждался в проводниках и знал внутреннее устройство крепости не хуже ее владельца. Выйдя во двор, он открыл потайную дверь и подошел к груде мрамора, громоздившейся в центре новых строений, очерчивая правильный круг; ее форма и дала название всему Касале-Ротондо.
Эта гробница была недавно, и уже не впервые, разграблена. Разбитые урны валялись рядом с некогда хранившимся в них пеплом — всем, что осталось от какого-то великого философа, военачальника или императора.
Общий беспорядок свидетельствовал о раздражении тех, кто вел святотатственные раскопки и, ожидая найти золотые россыпи, обретал лишь горстку праха.
Путник проследовал мимо разбросанных остатков разбитых урн и развороченных склепов, уделив этим недавним раскопкам и новым осколкам столь же мало внимания, сколь и тому, что он увидел при входе в крепость. Вступив на лестницу, опоясывающую по спирали гигантскую гробницу, он в одно мгновение взбежал на ее вершину.
Наполеоне Орсини следовал за своим гостем в молчании, полный удивления и любопытства, граничивших с подлинным почтением.
Вершину старинного сооружения венчал зубчатый парапет новой постройки в три ступни высотой с прорезанными крестообразными бойницами в гвельфском духе, а под его защитой была терраса с роскошными оливковыми деревьями; подобно царице Семирамиде, Орсини устроил у себя висячий сад. С высоты гробницы, похожей на высокую мраморную гору, можно было обозревать окрестности. Отсюда были видны не только все пристройки к этому своеобразному замку смерти, великой повелительницы рода человеческого, но и — если обернуться в сторону Рима — церковь Санта-Мария-Нова с красной колокольней и укрепленными кирпичными стенами; чуть подалее — гробница Цецилии Метеллы, чье имя значилось в надгробной плите, намертво вмурованной жадными руками Красса и не поддавшейся даже стальным когтям неумолимого времени, а за ней — крепость Франджипани, властительного рода, получившего это имя в память о бесчисленных хлебах, преломленных для раздачи милостыни прихлебателям. Это семейство захватило триумфальные арки не только Друза, но и Константина и Тита, на которых взгромоздились бастионы, подобные индийским башенкам на спинах дворцовых слонов. И наконец, совсем вдали виднелись укрепленные Велизарием Аппиевы ворота в Аврелиановой стене.
Между этими величественными ориентирами белели развалины малых гробниц, где кишел целый муравейник бродяг, попрошаек, цыган, канатоходцев, солдатских девок; их вытеснили из городских стен, как выплескивают пену из лохани, и они копошились в лихорадочной горячке нищеты, заимствуя у мертвых кров и приют, в которых им отказали живые.
Все это представляло собой весьма любопытное зрелище, но тот, кому суждено стать главным действующим лицом нашего повествования, не удостоил его сколько-нибудь внимательного взгляда. Его равнодушный взор едва скользнул вокруг.
— Монсиньор, — произнес он, — так вам угодно выслушать историю этой гробницы, виллы и близлежащих развалин?
— Ну, конечно, мой любезный гость, — откликнулся Орсини, — тем более что вы, как мне кажется, обещали…
— Да, да… Может случиться, что в этой истории таится сокровище. Что ж, слушайте.
Юный капитан, заботясь об удобстве рассказчика и опасаясь, как бы тот чего-нибудь не упустил, любезно указал ему на торс античной статуи, гигантский мраморный обрубок, служивший солдатам скамьей, когда на закате видавшие виды старые воины рассказывали новичкам о былых походах Флорентийской республики и Неаполитанского королевства.
Но незнакомец удовольствовался тем, что прислонился плечом к парапету, чуть расставив ноги, скрестив ладони на посохе и оперев на них свою красиво вылепленную голову мечтателя. Он начал повествование с присущим ему красноречием, но не без столь же неистребимой в его натуре насмешливости.
— Вы, без сомнения, слышали, монсиньор, — обратился он к горевшему нетерпением собеседнику, — что, как говорят, здесь веков этак шестнадцать назад прославились два… скажем, человека. Одного, выходца из безвестной крестьянской семьи, проживавшей около Арпина, звали Гаем Марием; другой — отпрыск одного из древнейших патрицианских родов — носил имя Корнелия Суллы.
Наполеоне кивнул, давая понять, что эти имена ему не вовсе неизвестны.
— Как Марий, — продолжал незнакомец, — действовал в интересах партии плебеев, так и Сулла — в интересах аристократов. То была эпоха великой борьбы: тогда не сражались, как теперь, один на один, звено против звена, рота против роты. Нет, один мир восставал против другого, целые народы шли друг на друга. И вот в ту пору два народа, кимвры и тевтоны, общей численностью около миллиона человек, ополчились на римлян. Никто не знал, откуда они — может, с тех берегов, в которые бились валы еще безыменных морей; эти племена служили лишь авангардом варварских полчищ, их передовыми дозорами, за ними последуют Аттила, Аларих и Гейзерих. Марий пошел на них походом и рассеял, убив всех: мужчин, женщин, стариков и детей. Он истребил даже собак, защищавших мертвые тела своих хозяев, лошадей, не подпускавших к себе новых всадников, быков, не желавших тянуть колесницы победителей. После такой бойни римский сенат постановил, поскольку Марий славно послужил своей родине, наградить его титулом третьего основателя Рима. Столь несоразмерные почести пробудили зависть Суллы: он решил повергнуть Мария в прах. Борьба между соперниками длилась десяток лет. Дважды Сулла брал приступом Рим, и столько же — Марий. Всякий раз, возвращаясь победителем в Вечный город, Марий вырезал сторонников Суллы; последний, вступая в столицу, повелевал задушить всех приверженцев Мария. Потом подсчитали, что крови, пролитой ими за десятилетие, хватило бы, чтобы заполнить навмахию, некогда вырытую при Августе, — в длину две тысячи ступней, в ширину тысячу двести и в глубину сорок! — запустить в нее тридцать боевых кораблей с тридцатью тысячами воинов, не считая гребцов, и представить Саламинское сражение. Наконец, первым сдал Марий — впрочем, он был старше соперника, имел вздутые вены на ногах и слишком короткую шею: он задохнулся от избытка собственной крови, и поделом ему! Тогда Сулла в третий раз взял приступом Рим, чтобы, уже не опасаясь противников, изгонять и казнить в свое удовольствие, не торопясь и с разбором. К тому же сам способ умерщвления недругов, излюбленный Марием, наскучил: тот удавливал их в тюрьмах, а Мамертинские подземелья заглушали крики пытаемых! Стало быть, публика была лишена развлечений. Сулла сделал лучше: он повелел рубить головы публично, сбрасывать осужденных с крыш их домов и закалывать спасавшихся бегством прямо на людных улицах. Плебеи не отдавали себе отчета, что так расправляются именно с их сторонниками, и вопили «Виват, Сулла!». В проскрипционные списки попал и некий молодой человек, племянник Мария. Но в немилость он попал отнюдь не за свое родство, а за то, что женился в семнадцать лет и отказался расторгнуть брак, несмотря на приказ диктатора. Строптивец был богат, красив и, что немаловажно, гораздо благороднее Суллы, ибо по отцу слыл одним из потомков Венеры, а по матери происходил от Анка Марция, то есть вел родословную от греческих богов и римских царей! И звали его Юлий Цезарь. Понятно, что Сулла горел желанием сжить его со света; юношу искали повсюду, его голову оценили в десять миллионов сестерциев. Узнав о том, Цезарь почел за благо укрыться не у одного из богатых друзей, а у бедного крестьянина, которому некогда даровал хижину и маленький сад; тот, храня благодарность, не пожелал ценой предательства поменять их на большой сад и роскошные хоромы. А тем временем все пытались замолвить словечко за опального: народ и знать, всадники и сенаторы, не составляли исключения даже весталки. Все так любили этого очаровательного юнца, который в свои двадцать лет набрал уже тридцать миллионов сестерциев долгу и кому Красе… — Взгляните туда, монсиньор: тот самый, что воздвиг эту прекрасную гробницу в память о своей супруге…
