Как правило, повседневное обсуждение важнейших государственных дел велось у Сталина в узком кругу лиц, без каких-либо записей и стенограмм, сопровождалось свободным обменом мнений, и окончательное решение принималось после того, как сам Сталин, как говорится, подведет черту. Конечно, его личное мнение было всегда решающим, но формировалось оно под влиянием высказываний присутствовавших.
Сталин был немного ниже среднего роста, сложен очень пропорционально, держался прямо, не сутулился. Я никогда не видел у него румянца, цвет лица – серо-землистый. Лицо в мелких оспинах. Волосы гладко зачесаны назад, черные, с сильной сединой. Глаза серо-коричневые. Иногда, когда он хотел, – добрые, даже без улыбки, а с улыбкой – подкупающе ласковые. Иногда, в гневе, – пронзительные. Когда раздражался, на лице появлялись мелкие красные пятна.
Сталин во всем, что касалось лично его, выглядел исключительно простым. Одет был обычно в серый шерстяной полувоенный китель. Брюки штатского образца, из той же ткани, заправлены с напуском в очень мягкие шевровые сапоги с тонкой подошвой, почти без каблуков. Иногда такие же брюки носил навыпуск. В годы войны часто бывал в маршальской форме.
Верховный Главнокомандующий маршал Советского Союза Иосиф Виссарионович Сталин
Говорил Сталин правильным русским языком, но с довольно заметным кавказским акцентом. Голос глуховатый, горловой. Жестикуляция, а также движения и походка – умеренные, не порывистые, но выразительные.
Во время совещаний, бесед Сталин мягко прохаживался вдоль кабинета. Походит из конца в конец, слушая, что говорят, а потом присядет на стоящий в простенке между окнами большой диван. Посидит на самом его краешке, покурит и опять принимается ходить. Слушая собеседника, редко перебивает его, дает возможность высказаться.
При обсуждении какого-либо вопроса машинально водил толстым синим или красным карандашом по листу чистой бумаги, пачка которой всегда лежала перед ним. На этом листе записывал свои замечания. Уходя домой, листочки эти складывал и уносил с собой.
На совещаниях у Сталина в узком кругу, как уже говорилось, не было стенографисток, секретарей, не велось каких-либо протокольных записей. На заседаниях в ЦК, с более широким составом участников, Сталину часто посылали записки. Он всегда прочитывал записку, свертывал аккуратно и прятал в карман.
Я заметил в Сталине такую особенность: если дела на фронте хороши – он сердит, требователен и суров; когда неприятности – шутит, смеется, становится покладистым. В первые месяцы войны мы находились под впечатлением неудач, наши войска отступали, всем было очень тяжело. Сталин никогда не показывал вида, что и ему тяжело. Я никогда не замечал у него растерянности, наоборот, казалось, что настроение у него бодрое, отношение к людям терпимое. Он понимал, видимо, что, когда тяжело, людей нужно поддержать, подбодрить.
Между прочим, интересная черта была у Сталина: когда он сердился, то поднимался со стула и, стоя, кого-нибудь отчитывал, накаляясь все больше и больше, наконец раскуривал свою трубку, начинал ходить вдоль кабинета, постепенно успокаиваясь. Все знали: начал ходить – верный признак того, что гроза миновала.
Сталин не терпел суетливости. Если он принял решение, сказал, поручил – должно быть сделано точно в срок, без проволочек. И это знали все его окружавшие.
Для достижения поставленной цели Сталин не останавливался перед самыми решительными мерами. В подтверждение приведу два примера из истории нашей авиации, относящиеся к критическим периодам ее развития – 1939 и 1946 годам.
В 1939 году после финала испанской трагедии, когда оказалось, что наша авиация по боевым качествам уступает немецкой, ЦК и правительство осуществили полную перестройку авиационной промышленности и науки. Сталин установил тогда фантастически короткие сроки для создания новых, стоящих на вполне современном уровне боевых самолетов. И волей партии фантастика стала реальностью.
Когда в конце 1945–начале 1946 года обсуждалась судьба послевоенного развития нашей авиации и предстояло решить вопрос, пойти ли нам по пути копирования трофейного реактивного истребителя «Мессершмитт» или создавать оригинальные отечественные конструкции, Сталин твердо поддержал курс на развитие реактивной авиации собственными силами.
– Копировать, – говорил он, – значит отставать, плестись в хвосте. Иногда и копировать полезно – для накопления опыта, но решать принципиальную проблему нужно собственными силами. Только недальновидные и ограниченные люди не могут этого понять.
Я не помню, чтобы он когда-нибудь торопился. Вместе с тем по обсуждавшимся у него вопросам решения принимались немедленно, как говорится, не сходя с места, однако лишь после всестороннего обсуждения и обязательно с участием специалистов, мнение которых всегда выслушивалось внимательно и часто бывало решающим, даже если вначале и расходилось с точкой зрения самого Сталина. С ним можно было спорить. Изредка, если вопрос был особенно сложный и требовал дополнительной подготовки, на проработку давалось не больше двух-трех дней.
С людьми Сталин был вежлив, обращался всегда на «вы». Никого и никогда не называл по имени и отчеству, а товарищ такой-то. Единственное известное мне исключение делалось для начальника Генерального штаба первых месяцев войны пожилого маршала Шапошникова, которого Сталин, может быть из уважения к возрасту, величал по имени и отчеству – Борис Михайлович.
Начальника Генерального штаба маршала Б.М. Шапошникова Сталин в отличие от других называл по имени и отчеству – Борис Михайлович
К Сталину все окружающие обращались, конечно, всегда на «вы» и «товарищ Сталин». Иногда лишь лица, впервые к нему попадавшие, по «неопытности» говорили «Иосиф Виссарионович».
Только два человека – Молотов и Ворошилов были со Сталиным на «ты». Я слышал также, как Ворошилов говорил Сталину «Коба». «Коба» – это дореволюционная подпольная кличка Сталина.
Первое время, когда я еще не был заместителем министра, вызывая к себе, Сталин обычно спрашивал:
– Вы не очень заняты?
Или:
– Могли бы вы сейчас без ущерба для дела ко мне приехать?
– Конечно, товарищ Сталин!
– Тогда приезжайте быстрее.
Всякий раз, когда я от него уходил, Сталин спрашивал:
– Машина есть?
Когда Сталину требовалось поговорить с кем-нибудь по телефону, он почти никогда сам не звонил. В таких случаях вызывал Поскребышева и говорил:
– Пусть позвонит такой-то.
Зная строгость Сталина и его подозрительность, которая, на мой взгляд, приводила часто к неоправданному снятию хороших работников, я особенно прислушивался к его высказываниям о кадрах. В них было много для меня непонятного.
