В следующий миг в ее спальне оказалась Виддершинс, взломавшая замок. Она пританцовывала от возбуждения, кричала Женевьеве поторапливаться и одеваться. Полдень только наступил, для хозяйки таверны было самое время сна. Поведение было возмутительным даже для близкой подруги, и Жен решила отругать воришку, как только проснется, восстановит равновесие и…
Они были снаружи, на половине пути по рыночной площади, пока Женевьева пыталась собраться с мыслями, чтобы заговорить. Но ругать ее было уже поздно. Женевьева напряженно улыбалась, поразившись на миг, как Виддершинс умудрилась правильно нарядить ее (даже завязать все шнурки), недовольно шагая следом.
Она сожалела о своем решении. Давка толпы швыряла пару в стороны, как две лодочки в море людей Давиллона. Толпа была живой, двигалась и дышала как одно. Ощущение неприятно напоминало потную и шумную волну.
Говорить было почти невозможно: склоняться, кричать изо всех сил в ухо другу, срывать голос, повторять слова от двух до четырех раз, а за это время объект комментария (который мог быть вовсе не важен) успевал уйти из виду.
А еще день был жарким. Но не от солнца — близилась зима — а от жара тысяч тел, прижатых друг к другу в жуткой пародии на близость. Запах пот и духов мог повалить быка с расстояния в тридцать шагов.
Пот стекал ручьями по Женевьеве, которую толкали со всех сторон, оставляя синяки в нежных местах. Женевьева сутулила плечи против бури звука и ударов, и представить ад хуже этого было сложно.
Виддершинс казалась счастливой, но она была странной.
* * *
— Эй, Ольгун! — прошептала Виддершинс, уверенная, что он ее все равно услышит. — Разве не здорово?
Ответа божества не ощущался радостно. Ей словно сказали со всей серьезностью: «Да, милая, тут неплохо. Почему бы не поиграть там немного?».
— Тебя это не впечатляет? — потрясенно спросила она, вызвав удивленный взгляд у торговца, который чудом ее услышал. Пухлый вдовец, польщенный вниманием девушки, открыл рот, чтобы ответить, когда понял, что девушка говорила с собой, а не с ним.
Безумная.
Ольгун в это время выразил Виддершинс понятными эмоциями, что его не впечатляло ничего в людях — не учитывая ее общество, конечно — и что большое скопление клоунов делало их забавнее, но не восхитительнее.
— О. так мы — клоуны? Мы тут для твоего развлечения? В мифах о создании описывается немного иначе, да?
Личное божество Виддершинс улыбнулось и отказалось продолжать тему.
Но воришка не собиралась опускать тему. Стоило ей открыть рот, чтобы крикнуть остроумный ответ ее карманному богу, как пальцы Женевьевы сжали ее руку.
— Что такое? — спросила она, надеясь, что выражение лица передает значение, ведь слова точно не было слышно.
Женевьева с большими глазами от волнения, которое она изо всех сил пыталась скрывать, указала поверх голов толпы на тяжелые железные врата, гордость Давиллона. Большие флаги неспешно развевались, величаво махая над ближайшими зданиями. Вечное око смотрело с нескольких знамен, словно ясно видело их мысли и не одобряло их.
Толпа бросилась вперед, люди затоптали бы друг друга, но не было места, чтобы разогнаться. Честно сказать, толпа двигалась вперед ледником из одежды и плоти. Шепот было слышно только потому, что много людей повторяло его, разнося по рядам ожидающей толпы.
— Вы это видели?
— Флаги подняли! Он здесь!
— Здесь? Он не может быть здесь! Сейчас два часа пополудни!
— Он прибил раньше! Слышали? Архиепископ прибыл раньше!
А потом шепот в воздухе заглушили два десятка труб, возвещая о прибытии Его преосвященства, Уильяма де Лорена, архиепископа Чеварье.
Музыка гремела, развевались флаги, тысячи людей кричали от радости (даже если многие праздновали не прибытие архиепископа — для них это не было важно — а просто радовались поводу для веселья). Только те, кто ждал тут с ранних часов утра, встав так, чтобы было видно улицу, или на высоте, увидят белоснежную карету, окруженную дюжиной всадников и сопровождаемую еще семью или восемью каретами со свитой архиепископа. Остальные в толпе увидят только затылки.
Ладонь сжимала запястье Женевьевы, Виддершинс скользила, извивалась, проталкивалась, протискивалась, распихивала людей разными способами, пробивая себе путь сквозь живую баррикаду к цели. Она дошла до того, что порой взывала к Ольгуну: тут женщина стала чихать, отошла в сторону и пропустила Виддершинс в брешь; там парень ощутил, как ослабла пряжка ремня, освободив проход, убежав с красным лицом, сжимая штаны руками. Удивительно быстро хозяйка таверны и воровка пробились к краю толпы и смогли без помех увидеть…
— Карета, — пробормотала Женевьева на ухо подруге, качая головой. — Видно будет только карету. Надеюсь, ты счастлива, Шинс. Я бы такому не радовалась ни минуты.
— Дело не в карете, Жен! — бодро заявила Виддершинс, не сводя взгляда со снежных жеребцов, занавесок на шторах и позолоченных колес. — А в пассажире!
— Но пассажира же толком не видно? — порой Жен не понимала эту девушку!
— Нет, но я знаю, что он… ох, елки.
Женевьева напряглась.
— Что? Что еще такое?!
— Там, — Виддершинс указала на одного из солдат: не вокруг кареты Чеварье, а в почетном карауле стражи Давиллона. — Это Джулиен Бониард! — тихо прошептала она. — Впереди.
Женевьева вскинула бровь.
— Ладно тебе, Шинс. Так он тебя в толпе не заметит. Тебе не кажется, что у него есть мысли важнее?
Виддершинс жевала нижнюю губу и молчала.
Юный констебль, которого она впервые увидела в тот ужасный день два года назад, настойчиво возвращался в ее жизнь, как повторяющийся сон. Он удивительно быстро стал майором, был одним из лучших в городе, и многие преступники проклинали его имя. Он был хорош, Виддершинс арестовывали за годы несколько раз, и чаще всего это делал Бониард. Она всегда нервничала из-за него, хоть он и не мог знать, что Виддершинс была Адрианной Сатти.
Но Женевьева была права. Хоть он был умелым, внимательным и опытным, он вряд ли заметил ее в толпе тысяч. Виддершинс вздохнула, заставила себя расслабиться и наслаждаться парадом.
* * *
Джулиен Бониард сидел прямо, руки некрепко сжимали поводья. Его табард и форма были выглажены и отпарены, об их линии можно было бриться. Поразительный флер-де-лис и отполированный медальон Демаса сверкали на солнце, перо в его шляпе было сине-зеленым с глазом павлина.
Шарлеман, его серый конь в яблоках, нетерпеливо возмущался от их темпа ходьбы. Он хотел скакать, бежать галопом, хоть просто бодро идти. Но ему приходилось ступать по брусчатке в окружении других лошадей, людей и жутких строений на колесах темпом хромающего мула.
— Тише, Шарль, — успокоил его Джулиен, прижав ладонь к шее зверя. — Мне тоже не нравится.
