В следующие несколько дней дом наводнили утешители. Когда они заканчивали разговор с взрослыми, в число которых включали и мою старшую сестру Бетти, и обращались ко мне, старшему сыну, и к моему девятилетнему брату Уиллу, многие считали необходимым объяснить, как счастлив мой отец теперь, когда он уже не болен. В разговорах часто звучало слово «рай» как место высшего блаженства. Люди говорили, что это высшая цель, на какую только может надеяться человек, ибо в присутствии Бога ему обеспечена вечная радость. Но даже я, с моим неокрепшим умом, видел в этих объяснениях некую червоточинку: ведь если мы и вправду верим в рай, почему нам так грустно? Если папа счастлив, почему все, кто любит его, в том числе моя мама и старшая сестра, настолько безутешны? Религиозное мышление казалось мне оторванным от реальности. Я пытался осмыслить разговоры о рае, которых наслушался с лихвой, но чем больше старался, тем меньше смысла в них видел. Кто-то из соболезнующих даже уверял меня, что Богу, наверное, понадобилось, чтобы мой отец был с ним. Я задумался, почему потребности Бога должны быть превыше моих собственных. Такое божество я счел странным. Много лет спустя я услышал, как пожилая женщина говорила девятилетнему мальчику то же самое почти слово в слово о его отце, умершем от инфаркта сравнительно молодым. Этот мальчик, которого звали Джон Нельсон, в ответ выпалил: «Ну так будь он проклят, этот Бог!» Казалось, женщина была всерьез уверена, что молния поразит его на месте – или, возможно, ее саму, за то, что слушала подобные слова. А я подумал, что это лучший ответ на набожную чушь, какой я когда-либо слышал. Бог, которому отец Джонни понадобился больше, чем самому Джонни, выглядел демоном, заслужившим проклятия.
Разумеется, ничто в рассуждениях на тему «рай – это хорошо», вызванных смертью моего отца, не имело для меня никакого смысла, как не имеет и сейчас. Если смерть – настолько великое благо, гадал я, тогда почему врачи старались изо всех сил, чтобы сохранить моему отцу жизнь? Мне объяснили, что его смерть – воля Божия. От этого я задумался глубже прежнего. Неужели все в мире происходит по воле Божией? Но зачем Богу понадобилась смерть отца троих еще не выросших детей, мужа тридцатишестилетней женщины, кормильца и финансовой опоры семьи? Бог такого рода представлялся мне не имеющим смысла, особенно когда я пытался увязать этот образ с непреклонно строгим Богом-моралистом, с которым регулярно сталкивался в нашей церкви. В церкви мне изображали Бога вознаграждающим и карающим, сверхъестественным, опекающим божеством. В мою нежную детскую душу запал скорее страх перед этим Богом, чем его любовь. Церковь недвусмысленно разъясняла, какое поведение считается добродетельным, а мой отец нарушал все правила, и некоторые – систематически. Это также внушало страх и не только придавало разговорам о райских кущах бесполезность, но и наполняло их ужасом.
Высшей из человеческих добродетелей, всецело одобряемой Богом, моя церковь провозглашала регулярное посещение церкви. А отец редко бывал там разве что на Рождество и Пасху, и то по принуждению. Истинно христианская жизнь, утверждала моя церковь, отмечена личными привычками, не имеющими ничего общего с серьезными пороками, под которыми подразумевались употребление спиртного, курение, азартные игры и сквернословие. А мой отец время от времени пил, выкуривал по две пачки сигарет в день, любил поиграть на автоматах в местном «Клубе оленей» и регулярно играл с друзьями в покер или бридж. Кроме того, он умел ругаться и даже поминал имя Господа всуе! Церковь учила меня, что Бог умеет вести учет. Ничто не ускользнет от божественного взора, говорили мне. Каждое деяние записано, твердили учителя в воскресной школе, и подкреплено свидетельствами ангелов. Я полагал, что по всем этим причинам спорить с Богом невозможно. Эту книгу учета прочтут в день смерти каждого как обязательный элемент ритуального суда. И после смерти отца, когда знакомые приходили к нам домой, чтобы выразить соболезнования и объяснить мне, что мой отец был прекрасным христианином и что мне следует утешаться мыслью, что он будет вознагражден, их слова просто не увязывались с остальными. Если судить отца по меркам, заявленным церковью в качестве стандарта, тогда мой отец виновен по всем статьям и не в ладах с тем, что церковь называла «законом Божиим». Моя церковь совершенно недвусмысленно высказывалась о том, какая участь ждет грешников. По этим меркам мой отец был обречен на суд и ад. В то время я совсем запутался. Набожные разговоры о райском блаженстве противоречили определению греха, данному церковью, и ее учениям о суде и наказании. Если религия и предназначалась для того, чтобы утешить меня, она потерпела фиаско. Точнее, привела меня в состояние острого эмоционального конфликта. Мне казалось, что старания церкви управлять поведением верующих с помощью теологии наград и наказаний лишают содержания ее разглагольствования о Боге, имя которому – любовь. Факт остается фактом: моя церковь не смогла утешить меня в минуту скорби. Мало того, она усугубила мою тревожность.
Как и в те дни, когда умер мой дед, я считался еще слишком юным, чтобы присутствовать на похоронах отца, поэтому понятия не имею, что там происходило и с какой целью. И я предположил, что это «для взрослых». Как я уже усвоил, смерть – то, что скрывают от детей и даже отрицают. Эта тактика лишь давала обильную пищу моему воображению и вызывала у меня новые вопросы.
Кто-то из гостей, приходивших в то время к нам, обронил фразу: «Нет в семье Спонгов долгожителей!» Так говорили и другие. Они ссылались на тот факт, что отец моего отца, мой дед, которого я никогда не видел, умер в пятьдесят девять. Они не упоминали, что его сгубила эпидемия гриппа после Первой мировой. Брат отца, мой дядя Белсер, умер в сорок девять, но из-за аварии. Любопытно, как подтасовываются факты в подкрепление постепенно формирующейся мысли. Даже без этой подтасовки идея выглядела странной, отнюдь не утешительной, но я принял ее за чистую монету, и мой танец со смертью стал явно выраженным и личным. Мне было уже не скрыться от тени, которую отбрасывали эти утверждения, – или это было пророчество? Нет в семье Спонгов долгожителей! С этого момента смерть стала для меня неизбежностью.
Мне начинало казаться, что меня программируют на раннюю смерть. Это ощущение проявлялось на протяжении жизни как на подсознательном, так и на сознательном уровне. Я закончил университет всего за три года, выдержав излишнюю учебную нагрузку и записавшись на летний курс. Вскоре после выпуска я женился. Мне был двадцать один год. Все мои дети родились еще до того, как мне исполнилось двадцать восемь. Мне не хотелось умирать и оставлять детей без отца, пока они еще малы. Меня посвятили в духовный сан меньше чем через две недели после того, как мне исполнилось двадцать четыре, я был избран епископом в сорок четыре года и ни на секунду не сомневался, что умру, как и мой отец, к пятидесяти четырем. Друзья, наблюдая, как я мчусь по жизни, считали меня восходящей звездой. Критики отмахивались, считая меня не в меру амбициозным. Ни те, ни другие не понимали, что я чувствовал себя запрограммированным на раннюю смерть разговорами, которые врезались мне в память в период после смерти отца. Видимо, меня также мотивировало это ощущение смерти как неизбежной реальности, побуждая избрать профессию, представители которой претендуют на знание ответов на все вопросы, вызванные смертью. Я знаю, что мне хотелось найти эти ответы. Хотя меня уже не устраивали религиозные ответы, полученные именно в моей церкви, разногласий с религией в целом у меня пока не было.
