Одной из причин тому стало то, что незадолго до смерти отца мне, еще не достигшему двенадцати лет, представился случай изведать религию совсем иного рода, отличную от той, в которой я был воспитан. Довольно странный и эклектичный набор обстоятельств привел меня в новую церковь, куда я перешел один, без сопровождения кого-либо из членов моей семьи. Это событие произвело на меня неизгладимое впечатление: церковь оказалась совершенно иной, и я осознал, что религия совсем не так однородна и монолитна, как мне поначалу представлялось. Я стал скитальцем в мире религии. В то время я не знал, что люди всегда были такими. Я просто воспроизводил в своей жизни историю вида, к которому принадлежал. Такова природа жизни, обладающей самосознанием, – с вопросами смысла и смерти она справляется, пускаясь в религиозный поиск. Я достиг точки, где мой поиск должен был начаться всерьез. И теперь, с вашего позволения, я разверну панораму этой весьма многогранной истории.
5. Соблазн религии
Нужно носить в себе ещё и хаос, чтобы быть в состоянии родить танцующую звезду
[14].
Фридрих Ницше
Случайность отличает не только саму жизнь, но и немалую долю полученного в ней опыта. Процесс, благодаря которому мои религиозные возможности пополнились, явно относился к одной из таких случайностей. Он начался в подходящий момент без какого-либо решения с моей стороны. Следовательно, об этом стоит рассказать.
Отец умер в сентябре, а в мае, перед этим, нас навестила его старшая сестра из Пенсильвании, тетя Лори. Ее визит означал, что болезнь отца достигла критической стадии, но тогда я этого не понимал. Под давлением со стороны этой довольно напористой леди однажды в пятницу утром я очутился в церкви святого Петра в деловом центре Шарлотта, – в церкви, где я никогда прежде не бывал, стоящей далеко в стороне от привычных мне маршрутов. Но для тети Лори эта церковь не была чужой. Семья моего отца в 1899 году переехала из Монтгомери, штат Алабама, в Атланту, штат Джорджия. Проведя там меньше года, в 1900 году они вновь совершили переезд – на этот раз в Шарлотт, и мой отец – в то время мальчишка, примерно мой ровесник, – и его старшая сестра, тринадцатилетняя Лори, посещали именно эту церковь. В отличие от моего отца, у Лори сохранились яркие и светлые воспоминания о ней, особенно о их широко известном музыкальном репертуаре, в котором был и церковный хор. По мнению тети Лори, я обязательно должен был петь в этом хоре, поэтому однажды в мае, в пятницу, о которой идет речь, меня на автобусе повезли в центр города. Церковь святого Петра находилась всего в двух кварталах от «площади», вокруг которой разрастался Шарлотт. В этой исторической церкви меня представили дирижеру хора мальчиков, и уже к полудню после прослушивания я был записан. Свою первую репетицию я посетил в субботу утром, на следующий день. А в воскресенье меня соответствующим образом одели, провели по проходу между скамьями, и я пел на главном воскресном богослужении перед многочисленными прихожанами. Перемена свершилась в мгновение ока.
Все случившееся я воспринимал с энтузиазмом – настолько явным, что уже через три недели принял решение конфирмоваться в этой церкви и последовал ему; церемонию провел епископ Эдвин Андерсон Пиник. Отход от моей прежней церкви, по-видимому, не встревожил моих родных, хоть и нарушил нашу неявную религиозную солидарность. Ввиду прежней связи с семьей отца событие выглядело как своего рода возвращение домой.
Мое решение, похоже, обеспокоило лишь одного человека – моего прежнего священника, хмурого шотландца по имени Роберт Брюс Оуэн. Но даже его недовольство было утешением: я обнаружил, что имею значение для него, – по крайней мере статистическое.
Летом хор мальчиков не пел, поэтому я посещал эту церковь только три воскресенья в мае и два в сентябре, прежде чем не стало отца. Но даже этой непрочной связи оказалось достаточно, чтобы придать мне некое равновесие, благодаря чему я выдержал разговоры «соболезнующих», которые после смерти отца подходили ко мне с довольно жестокими словами. К тому времени мой новый религиозный опыт был еще слишком кратким и потому несущественным, но и первые впечатления оказались поучительными.
Хор мальчиков пел на главном церковном богослужении каждое воскресное утро, и в новой религиозной обстановке я приобрел опыт «церкви» и «литургии», в то время как в прежней церкви познал лишь «воскресную школу» и «изучение Библии». Разница была ошеломляющей. Здание моей новой церкви было просторнее, величественнее, богаче, темней и таинственней, чем все, где я бывал прежде. Его высота, готические пропорции, витражи с библейскими и райскими сценами в прямом смысле слова перенесли меня в те сферы, которые религия подразумевала, но в слишком неопределенных словах. Кроме того, уже через несколько месяцев она познакомила меня с первым из людей, заменивших мне отца. Регентом хора был седовласый дедушка, безгранично преданный и музыке, и своим подопечным-хористам. Его звали Уильям Уолл Уиддит. К тому времени как умер мой отец, я пробыл в хоре совсем недолго, но понял, что мистер Уиддит внимательно прислушивается к моим словам, размышлениям и вопросам, и хотя говорил он мало, он сумел завоевать мое доверие.
Когда в ноябре, недель через шесть после смерти отца, наступил День всех святых
[15], в гимне, который исполнял наш хор мальчиков, встретились слова, разительно отличающиеся от представлений о наградах и наказаниях, которые буквально ошеломили меня в прежней церкви. Это был гимн «Души праведных в руке Божией» Т. Тертия Нобла – трогательное музыкальное произведение, в котором о надежде говорится словами из апокрифов (Прем. 3:1–7): в руках Божиих никакое мучение не коснется умерших, ибо они пребывают «в мире». Прежде чем мы спели его в то памятное воскресенье, я набрался смелости и спросил у мистера Уиддита, может ли этот гимн быть посвящением моему отцу. «Разумеется», – ответил он без малейшего колебания. Несмотря на то что никакого письменного посвящения нигде не обнаружилось, мне, когда я пел, казалось, что оно начертано на небе, чтобы его видел весь мир. Я начал считать, что наконец-то не только присутствовал на похоронах моего отца, но даже пел на них.
Я точно знаю, что моя новая увлеченность религией не ускользнула от маминого внимания. В тот год на Рождество она приготовила мне два подарка. Первым стала моя собственная Библия. Это была толстая, в кожаном переплете Библия короля Якова (а я и не знал, что есть и другие!) – с тончайшими страницами, с симфонией, картами и даже несколькими иллюстрациями, благодаря которым библейские сюжеты оживали так, как я прежде и представить себе не мог. Слова Иисуса, напечатанные красными буквами, словно выскакивали из каждой страницы, требуя внимания. Наверное, я был странным двенадцатилетним мальчишкой: этот подарок привел меня в восторг. Не представляю, чтобы кто-нибудь из моих детей или внуков воспринял его с таким же воодушевлением. Вторым подарком в том году стала картина с Иисусом – проникнутая самыми возвышенными чувствами, хотя сегодня я назвал бы ее сентиментальной. Я повесил картину на стену над изголовьем кровати, чтобы Иисус мог в прямом смысле приглядывать за мной, пока я сплю. На портрете был изображен североевропейский Иисус – светлокожий блондин с голубыми глазами; неземной свет озарял его лицо, а голову озарял ореол. Не помню точно насчет ореола, но по крайней мере нимб там был. Уверен, именно благодаря этому портрету у меня сложилось впечатление, что Иисус должен быть не иудеем, а шведом. Картина в центре комнаты, пение в церкви по воскресеньям; обязательное ежедневное чтение моей новой Библии, которую я изучал, пока не прочел целиком, – в свои двенадцать я стал искателем, и меня терзала неутолимая жажда религиозного поиска.
