Но за минувшее столетие, особенно в последние годы, границы смерти значительно отодвинулись. Мы подчинили природу, развили сельское хозяйство и научились сохранять пищу настолько успешно, что смерть от голода, по крайней мере в развитых странах, стала гораздо менее вероятной. Сегодня неурожай картофеля вряд ли стал бы бедствием для целой страны, а в XIX столетии он едва не погубил Ирландию. Наше оружие дает нам превосходство над всеми естественными врагами, и хищники нам больше не страшны. Мы неуклонно развиваем познания в медицине, равно как и навыки и технологии, и побеждаем одну болезнь за другой – из тех, которые прежде собирали обильную жатву. Мы научились предсказывать погодные явления, поэтому самые яростные стихийные бедствия уже обрушиваются не столь внезапно, а мы успешно выживаем несмотря на то, что некогда считали свидетельствами «гнева Божия».
Это и многое другое дало нам возможность увидеть новые аспекты жизни, прежде столь редкие. «Преклонный возраст», как мы его называем, теперь рассматривается как еще один жизненный этап, вроде детства или подростковых лет: его необходимо изучать, чтобы понять, как к нему готовиться и какие принимать меры. Пожилые граждане начинают заявлять о себе в политической сфере – например, в Америке посредством таких организаций, как Американская ассоциация пенсионеров (AARP). Однако в большей степени, чем что-либо еще, увеличение продолжительности жизни вынуждает нас задумываться о смерти так, как прежде мы никогда не делали. Смерть выглядит совершенно иначе, когда приходит не в расцвете лет и не скоропостижно, а на склоне лет и в виде медленной деградации. И впервые в истории у нас появилась возможность осознать, что именно нам принимать решение о том, когда и как мы умрем. В нашей истории это – новый феномен, и необходимость иметь с ним дело стала одной из уникальных обязанностей нашего мира в эпоху модерна или даже постмодерна. Хотя многие не спешат признать эту истину, все больше людей готовы принять ее, и их численность неуклонно растет, а наряду с этим возрастает необходимость дать людям право на новые решения относительно смерти. Это просто еще один рубеж, который мы призваны пройти.
Теперь, когда мы по-новому видим весь жизненный цикл, мы начинаем познавать и проживать моменты естественного перехода от зрелости к смерти – точно так же, как некогда изучали переход от рождения к зрелости.
В какой момент наступает наш жизненный пик? Когда мы достигаем максимального потенциала? Для такого определения есть множество критериев. Спортсмен начинает ощущать спад незадолго до тридцати лет или в тридцать с небольшим. Профессиональные спортсмены, по-прежнему участвующие в состязаниях в возрасте сорока лет, настолько редки, что их можно перечислить по именам. К примеру, мне сразу вспоминаются Билли Джин Кинг, Джордж Формен, Нолан Райан, Бретт Фарв и Джордж Бланда. Биологи говорят, что мужчины достигают пика своих сексуальных возможностей незадолго до двадцати или чуть за двадцать. Жизненный цикл происходит, по-видимому, медленнее и длится дольше у женщин, чей пик сексуальной активности приходится примерно на тридцать лет. Все мы знаем, что такое «опасные сорок» для мужчин и предклимактерические женские страхи. И то, и другое – признаки смерти, неизбежного признания смертности, которые побуждают нас искать утешения в новых сексуальных победах или пластических операциях.
Интеллектуальный пик жизни может наблюдаться гораздо позднее. Большинство сейчас понимает, что университетское образование на самом деле не образовывает – оно только готовит студентов к обучению длиной в жизнь. Дипломы высших учебных заведений служат в первую очередь для того, чтобы студенты поняли, как много требуется знать и как малы знания, которыми они уже обладают. То же самое справедливо для аспирантуры. Ученые степени, в том числе кандидатская, обеспечивают знакомство лишь с одной сферой – ее историей, ее особенностями, ее будущим. Накопленные человечеством знания настолько обширны, что эксперт в какой-либо области должен быть действительно специалистом. Задача образования – ввести нас настолько глубоко в курс дела в нашей сфере, чтобы мы начали видеть целое, к которому относятся наши крупицы знаний. Так что пик нашей интеллектуальной жизни действительно может прийтись на более позднюю часть жизненного цикла.
По каким бы критериям мы ни оценивали эти пики, после достижения наивысших точек жизнь неизменно идет на спад. Этот спад может быть медленным и плавным, или быстрым и резким, однако он неизбежен. Физическую силу можно годами поддерживать с помощью правильного питания и упражнений, но полностью ее спад остановить невозможно. То же самое относится и к силе интеллекта. Ни тело, ни разум не в состоянии делать в семьдесят лет то же самое, что и в двадцать или даже в пятьдесят. Процесс принятия этой реальности идет медленно, но верно. Мы перестаем сами прочищать водосточные желоба, разгребать снег на дорожке и поднимать чемоданы. Отказываемся от посиделок допоздна и продолжительной физической нагрузки. Пользуемся гольфкарами вместо того, чтобы самостоятельно таскать клюшки по полю. Выясняем, что кое-что уже не можем есть без неприятных последствий. Антациды становятся неотъемлемой часть жизни. Сон становится прерывистым. Нам все труднее проспать всю ночь, не освобождая от излишней жидкости мочевой пузырь, который работает все хуже. Процесс, который женщины называют «нарисовать лицо», занимает все больше времени. И тем не менее одного взгляда в зеркало достаточно, чтобы понять: эта битва уже проиграна. «Гусиные лапки» в уголках глаз, морщины на лицах, «старческие» пятна – все они указывают, что мы стареем. Порой варикозные вены на ногах выглядят как карта местных дорог. Битва с расширенными сосудами становится первой из тех, с которыми мы сперва не можем справиться, а потом – не можем выиграть. С разумом происходит примерно то же самое. Рассказывая что-нибудь, мы обнаруживаем, что забываем названия мест и имена. Мы о чем-то говорим, потом вдруг умолкаем и мучительно вспоминаем, о чем вели речь. Некоторым приходится бороться с ранними проявлениями болезни Альцгеймера. Один мой знакомый на поэтический лад сообщал друзьям: «Подступила заря моей старческой немощи».
У каждого из нас развиваются физические симптомы, из-за которых прятаться от процесса старения становится невозможным. В настоящее время я пережил два диагноза, которые считались смертельными еще одно-два поколения назад. Однажды у меня появилась кожная сыпь, которая страшно чесалась и никак не проходила. Наконец я отправился к дерматологу, который провел биопсию. Когда пришли результаты анализа, врач сообщил мне, что у меня болезнь Гровера. «Что это такое?» – спросил я. «В общих чертах, – ответил он, – это хроническая, неизлечимая, но поддающаяся контролю болезнь, поражающая преимущественно пожилых белых мужчин!» Я смирился с тем фактом, что теперь соответствую критериям тех, кого эта болезнь поражает. Проявляются и другие хронические болезни, которые можно лечить, но не вылечить полностью, и мы приспосабливаемся к ним, однако жизнь не утрачивает прелести и мы продолжаем вести ее с таким удовольствием, на какое только способны.
Однако хронические заболевания, которые можно успешно лечить, хоть и не вылечить, со временем сменяются более серьезными. Их ухудшение удается лишь отсрочить, но не предотвратить. Именно тогда мы отчетливо видим последний горизонт своей жизни. Именно тогда на сцену выходит человеческая способность принимать решения о жизни и смерти, о согласии на лечение или отказе от него, о выборе качества жизни или количества прожитых дней. В общем речь о том, с чем не приходилось сталкиваться предыдущим поколениям. Медицина, наука и техника предоставили нам выбор, которого не имели наши деды. И я чрезвычайно признателен за это. Я хочу прожить во всей полноте каждый миг, какой мне отпущен. Хочу выжать из каждого прожитого дня каждую толику радости, какую смогу. Хочу жить до тех пор, пока жизнь имеет смысл. Хочу ценить невероятный дар самосознания, который мне достался. Хочу преобразить его стихийный характер в целеустремленную жизнь. Хочу, чтобы никому даже в голову не пришло, что я не дорожу такой бесконечной ценностью, как жизнь, которую я веду.
