К середине осени 1989 г. стало очевидно, что одной отставки Хонеккера и его ближайших сподвижников недостаточно, чтобы лишить народ ГДР вновь обретенного гражданского мужества. Масштабы демонстраций по всей стране росли, и власть делала уступку за уступкой. Падение Хонеккера не помогло установить в стране жизнеспособный реформированный коммунистический режим и только вдохновило народ на последний рывок к слому стены и ликвидации государства. Когда в процессе реформ возникла угроза раскрытия схем группы Вольфа и Модрова по псевдодемократизации страны, Модров стал искать способ привлечь на политическую передовую других коммунистов-реформаторов, имеющих связи со Штази. Одним из них был юрист и информатор Грегор Гизи. Двадцать первого ноября 1989 г. Модров сказал руководителям Штази: “Гизи входит в число тех светлых голов [klugen Köpfen], которые ждут, когда их мобилизуют”
[1053].
К несчастью, “светлые головы” откусили слишком большой кусок, по крайней мере в Восточной Германии. Как только режим пошатнулся и стал играть в реальную политику, все приемы симуляции и манипуляции, систематически использовавшиеся коммунистами, потеряли силу, не в последнюю очередь потому, что Горбачев и Вольф недооценили двойную привлекательность национализма и германской марки для восточных немцев. На свою беду слишком умные, потенциальные манипуляторы демократизацией оказались в плену обстоятельств. Проницательный пройдоха вроде Брежнева никогда бы не повел себя настолько наивно или некомпетентно, чтобы одновременно позволить КГБ и отпускать людей в свободное плавание, и обеспечивать над ними прежний контроль. Нужна особая политическая смекалка, чтобы жонглировать судьбой империй, а затем уронить все мячи.
Надо отдать Горбачеву должное, большая часть просчетов объяснялась его ограниченными контактами с реальностью. Изолированный от советской действительности протоколом и привилегиями, положенными верховному жрецу номенклатуры (символом которых была его роскошная дача в крымском Форосе), он вряд ли мог сильно усомниться в себе, общаясь с одними лишь западными лидерами. Возвеличенный и героизированный ими, Горбачев верил собственной пропаганде, совершая ошибку, которой никогда не делали его предшественники (хотя их часто и списывали со счетов как дряхлых, чересчур возвысившихся крестьян). После того как несколько поколений тупых аппаратчиков возвели Советский Союз в статус сверхдержавы, именно блестящий Горбачев встал у руля страны и взял курс прямо на скалы.
Кризис политэкономии
Многое можно объяснить идеализмом Горбачева. Однако ни один истинный идеалист никогда не возглавлял Политбюро. Прославленный советский патриотизм Горбачева был не просто проявлением подлинной преданности идеям социализма, но и отражением его убежденности, что СССР должен и впредь играть роль сверхдержавы. Он тешился иллюзиями, что Советский Союз может конкурировать с США в технологической сфере, и именно это подтолкнуло его к изменению проверенных временем структур внутренней власти, унаследованных от Сталина. Вопреки мнению западных академиков марксистского толка, которые настаивают на примате в СССР внутренней политики, именно одержимость кремлевской элиты статусом страны на международной арене привела Горбачева к провозглашению внутренней стагнации угрозой системе. Его поддержал целый ряд советников и экспертов из КГБ, которые имели доступ к секретным разведданным о том, насколько сильно Запад обгонял СССР в технологическом отношении, но не сумели понять, что пройдут десятилетия, прежде чем любое мыслимое правительство США задумается о том, чтобы применить свою силу непосредственно против Советского Союза. Как раз наоборот, Запад был рад видеть, как Советский Союз и его система выживают, не представляя никакой угрозы.
По иронии судьбы, решив положить конец стагнации, Горбачев отказался от лучшей возможности для Советского Союза, а именно – перераспределить баланс сил в свою пользу, почти не совершая активных действий. Его поспешные попытки реформировать советскую экономику подорвали и разрушили ее структуру, из-за чего все стало гораздо хуже, чем в системе, унаследованной от Брежнева
[1054].
Была ли даже ГДР банкротом в 1989 г.? Краткий ответ: да, но только с капиталистической точки зрения. Само собой, что касается прибылей и убытков, Восточная Германия катилась по наклонной годами. Ее попытки получить твердую валюту, чтобы обслуживать свои западные долги, становились все более отчаянными, но на самом деле удовлетворять западных банкиров ГДР подталкивали не воротилы цюрихского и дрезденского банков, а Кремль. Восточная Германия без особенных проблем получала все новые и новые кредиты на Западе
[1055]. Как известно, Кейнс сказал, что если кредитор задолжал банку тысячу фунтов и испытывает трудности с их выплатой, то проблема на стороне кредитора. Если же кредитор задолжал банку миллион фунтов, но выплатить их не может, то волноваться следует банку. Представьте, если бы Берлин занял позицию “не могу платить и не буду” по отношению к долгу в твердой валюте: разве западные банки обратились бы к судебным приставам? Само собой, наиболее вероятным ответом стала бы реструктуризация долга и предоставление новых ссуд, а в худшем случае – списание долгов. На самом деле экономическое давление чувствовалось с Востока. Горбачев хотел прекратить щедрое финансирование “младших братьев” Советского Союза, которые годами получали субсидии. После первого нефтяного кризиса 1973 г., когда цены на нефть резко возросли, Советский Союз поднял цены на энергетические продукты для стран восточного блока, но все равно оставил их гораздо ниже мировых
[1056]. Трудности, с которыми восточноевропейские государства столкнулись при адаптации к этим возросшим ценам, были ничтожны в сравнении с тем, какие сложности могли возникнуть перед ними, если бы им пришлось покупать продукты энергетики по полной рыночной цене. Крах большей части промышленности и других секторов экономики на территории бывшего коммунистического блока после 1989 г. показывает, что случилось бы с этими экономиками, если бы предлагаемые Горбачевым реформы оказались осуществлены.
Особняком среди других государств Варшавского договора стоят Польша и Венгрия, которые до 1989 г. несколько раз делали попытки проведения направленных на либерализацию экономических реформ. После 1989 г. пути их развития достаточно сильно разошлись. Польша выбрала самую радикальную форму шоковой терапии (даже если она была менее всеобъемлющей, чем признавали или замечали многие ее сторонники), в то время как в Венгрии приватизация пошла относительно медленно. Перед избранием возглавленного членами “Солидарности” правительства летом 1989 г. польская экономика упорно не реагировала на раздражители, хотя Ярузельский и его министры и предлагали различные меры по развитию кооперативного и де-факто мелкого частного предпринимательства. Очевидно, чтобы подстегнуть польское предпринимательство, нужна была политическая реформа, но первыми на рынок выходили коммунисты с накопленным на черном рынке капиталом и хорошими связями. Двадцать третьего октября 1994 г. Лех Валенса сказал на выступлении в Буффало, США:
