Пока перестройка и “шоковая терапия” лишь разрушали базисные активы и инфраструктуру Советского Союза. Открытым остается вопрос, принесли ли они существенную материальную выгоду населению. Однако, в отличие от экономики нищеты, рожденной сталинистской экономической моделью, реформированная версия системы не может даже стать фундаментом для устойчивости власти. Может, стагнацию и нельзя считать желательной моделью, но она служила Советскому Союзу лучше перестройки. В ретроспективе очевидно, что ее нежизнеспособность была преувеличена. Она вполне справлялась с обеспечением политической и военной мощи. Само собой, в долгосрочной перспективе ее способность конкурировать с Западом в секторе высокотехнологичного вооружения была сомнительна, однако Запад даже в среднесрочной перспективе вряд ли решил бы проверить оборону СССР. Как бы то ни было, подконтрольный государству экспорт сырья и топлива мог предоставить средства для продолжения традиционной практики Советского Союза по нелегальному приобретению технологий, а также потребительских товаров для номенклатуры. Если сегодня на западные банковские счета и в недвижимость ежегодно вливается по 17 миллиардов долларов, менее драматичная распродажа движимого имущества вполне могла бы финансировать множество стабилизационных мер внутри СССР.
Коллапс Советского Союза был вызван вовсе не объективными экономическими факторами, а интеллектуальными просчетами и ложными ожиданиями советской элиты. Несомненно, западная горбимания спровоцировала высокомерие генерального секретаря: если уж он так импонировал капиталистам, то мужиков в колхозе завоевать не представляло труда!
Как бы Запад отреагировал на закручивание гаек?
Отношения Запада с Китаем после событий на площади Тяньаньмэнь 1989 г., а также реакция на распад Югославии и российское вторжение в Чечню позволяют предположить, что сохранение советского блока не слишком расстроило бы большую часть политической элиты Европы и Америки.
Как президент Буш показал в своей печально знаменитой речи “Котлета по-киевски”, с которой он обратился к Верховной раде Украины летом 1991 г., Соединенные Штаты не желали исчезновения советской империи. Воззвав к “советскому народу”, что вызвало недоумение даже украинских депутатов-коммунистов, Буш заявил об опасности “суицидального национализма” для империи Горбачева. Само собой, в то же время его госсекретарь Джеймс Бейкер III регулярно повторял, что США никогда не признают отделившиеся Словению и Хорватию. Можно сказать, что Буш стал Меттернихом конца коммунизма. Как и его предшественник в девятнадцатом веке, он мужественно боролся за сохранение старого порядка под натиском демократии и национализма, но, как и Меттерних, потерпел поражение
[1059].
В начале своего президентского срока Буш дал понять, что разгон антикоммунистических демонстраций не повлияет на его международную политику. В июле 1989 г. он отправил двух своих ближайших советников, Лоуренса Иглбергера и Брента Скоукрофта, в Пекин, чтобы убедить коммунистов-геронтократов, что беспорядки на площади Тяньаньмэнь не повредили американо-китайским отношениям в сферах торговли и безопасности. (Иглбергер и Скоукрофт также громче всех поддерживали “федеральную” позицию Белграда в отношении югославского конфликта.) С тех пор преемник Буша, Клинтон, положил конец лицемерной привязке статуса Китая как наиболее благоприятствуемой нации к истории нарушения прав человека. Теперь Китай свободен наводнять американские рынки товарами из собственного “гулага”, и никто больше не делает вид, что он может лишиться этого права. Если престарелым китайским массовым убийцам сошли с рук получившие широкую огласку действия в июне 1989 г., разве Запад признал бы смертным грехом несколько пуль, просвистевших в Восточном Берлине или Лейпциге? (В качестве примера совместной работы Белого дома и сторонников жесткого курса можно вспомнить, как в августе 1990 г., когда Ирак захватил Кувейт, Буш ожидал, что Китай поддержит санкции ООН, “поскольку он сдержал свою критику случившегося годом ранее убийства студентов на площади Тяньаньмэнь”.)
[1060]
За исключением тэтчеровской Британии – а при Мейджоре политика изменилась, – европейские союзники Буша были в той же степени готовы к сохранению порядка холодной войны в Европе. В октябре 1989 г. самый близкий, как считается, союзник Гельмута Коля Франсуа Миттеран по-прежнему настаивал: “Кто говорит об объединении Германии, ничего не понимает. Советский Союз никогда этого не допустит. Это станет гибелью Варшавского договора. Вы можете такое представить? ГДР – это Пруссия. Она никогда не примет насмешек Баварии”. Даже после осторожного предложения Коля об объединении, озвученного 27 ноября, через восемнадцать дней после падения Берлинской стены, французский президент все еще ожидал, что Кремль вот-вот сдержит волну немецкого единения: “Горбачев придет в ярость. Он этого не допустит. Невозможно! Мне даже не стоит ничего возражать – Советы все сделают за меня. Они ни за что не допустят появления великой Германии…”
[1061] Миттеран был столь же враждебен по отношению к оппонентам Горбачева. Его режим не спешил признавать Ельцина в апреле 1991 г. Когда президент Российской Федерации нанес визит в Европейский парламент, Жан-Пьер Кот устроил ему разнос, а председатель парламента Барон Креспо и вовсе заявил: “Горбачев нам больше по душе”. Само собой, это произошло вскоре после расправы с безоружными литовцами на телевизионной башне в Вильнюсе и спустя не так уж много времени после того, как советские войска убили десятки людей в Баку. Во время свержения Горбачева в августе 1991 г. Миттеран заверил французских телезрителей: “Первая фаза путча прошла успешно”. Он также упомянул о “новой советской власти”
[1062]. (Конечно, позже, когда Ельцин встал у руля и послал танки сначала на Дом правительства, а затем и в Чечню, на Западе появились опасения на его счет, но он решил, что морализаторство ни в коем случае не должно ослабить его позицию.)
