Высокие договаривающиеся державы… обязуются не совершать неспровоцированного нападения друг на друга и не присоединяться ни к каким союзам или планам, созданным в целях агрессии… Если любая [из держав] … окажется замешанной в войне, где ее нельзя будет считать агрессором, другая обязуется хотя бы соблюдать благожелательный нейтралитет в отношении втянутой [в войну] державы
[665].
Грей готов был в лучшем случае предложить взять на себя обязательство “не совершать неспровоцированного нападения на Германию и не присоединяться к таковому”, поскольку, по его словам, “если бы речь зашла о нейтралитете… создалось бы впечатление, что у нас связаны руки”
[666].
Подобным образом следует скептически относиться к последующему утверждению Британии, что в морском обострении была виновата только германская сторона. На самом деле при визите Холдейна немцы предложили реальные уступки, и переговоры провалились скорее из-за противоречий по вопросу о нейтралитете, а не по морскому вопросу
[667]. Пожалуй, более непримиримую позицию занимали как раз британцы, что неудивительно, ведь они вели переговоры с позиции неоспоримой силы. Несмотря на “панику” 1909 г., у немцев не было особенных шансов сократить огромный разрыв в военно-морском потенциале
[668]. К тому же Адмиралтейство ни на секунду не сомневалось, что его стратегия блокады Германии в случае войны окажется весьма эффективной. Фактически существовал четкий план морской войны с Германией, который, по сути, был гораздо суровее любых проектов Тирпица. В первые недели войны с Германией, как в 1906 г. предсказал Фишер, королевский флот уничтожил бы сотни немецких торговых судов по всему миру, а затем установил бы плотную блокаду, невзирая на ограничения, наложенные Лондонской конвенцией, принятой по итогам работы Гаагской конференции. Британское превосходство казалось таким очевидным, что старшие морские чины, включая Фишера, Эшера и Вильсона, с трудом могли представить, чтобы Германия решила отважиться на войну с Британией
[669]. Позиция Грея была столь же безоговорочной: в основе любого морского соглашения должно было лежать “постоянное” британское превосходство
[670]. На практике, как увидел Черчилль после перехода в Адмиралтейство, немецкому правительству пришлось признать это к 1913 г. Будучи первым лордом, он заботился о поддержании “60-процентного стандарта… не только в отношении Германии, но и в отношении всего мира”. “Почему, – прямо спрашивал он, – нам следует полагать, будто нам не по силам одолеть [Германию]? Сравнительный анализ флотской мощи в условиях боя окажется обнадеживающим”
[671]. К 1914 г., как вспоминал Черчилль, “морское соперничество… перестало быть поводом для трений… Мы не поддавались… не было никаких сомнений, что мы непобедимы”. Даже Асквит впоследствии признал, что “соперничество в морских расходах само по себе не было вероятным источником непосредственной опасности. Мы были решительно настроены поддерживать свое необходимое превосходство на море и вполне могли с этим справиться”
[672].
Таким образом, несложно понять, почему Грей сразу отклонил предложение Бетмана-Гольвега признать британское морское превосходство в обмен на континентальный нейтралитет: дело в том, что Британия вполне могла получить первое, не давая второго. Сложнее разобраться, почему Грей считал почти любое проявление англо-германского сближения неприемлемым. Почему, если Германия не представляла ни колониальной, ни морской угрозы Британии, Грей был столь упорен в своих антигерманских настроениях? Ответ прост: Грей даже активнее своих предшественников-тори заботился об установлении хороших отношений с Францией и Россией и при этом готов был пойти даже на большее, чтобы только заслужить их расположение (а следовательно, на меньшее во имя расположения Германии). “Никакие наши шаги в отношениях с Германией, – провозгласил он в октябре 1905 г., – не должны никоим образом ухудшить наши текущие хорошие отношения с Францией”. “В Берлине опасно говорить вежливо, – писал он в следующем январе, – поскольку слова могут быть… истолкованы во Франции как свидетельство того, что мы планируем поубавить энтузиазма в поддержке союза”
[673]. В апреле 1910 г. он однозначно сказал своему послу в Берлине Эдварду Гошену: “Мы не можем достичь с Германией такого политического согласия, которое разлучит нас с Россией и Францией”
[674]. Однако когда Грей сказал, что любое соглашение с Германией должно быть “совместимо с сохранением [наших текущих] отношений и союзов с другими державами”, он фактически исключил возможность любого содержательного соглашения
[675]. В этом он был заодно со старшими чиновниками Министерства иностранных дел, включая постоянного помощника министра Николсона, который в 1912 г. выступал против соглашения с Германией в основном потому, что такое соглашение могло бы “серьезно ухудшить наши отношения [с Францией], а этот результат тотчас сказался бы на наших отношениях с Россией”
[676].
