Правда в том, что, если ранее правительство Германии имело агрессивные намерения… теперь оно знает о ведущихся в России военных приготовлениях, о перспективном повышении численности ее вооруженных сил и особенно о планируемой постройке – по настоянию французского правительства и на французские средства – стратегических железных дорог, сходящихся на германской границе… Германия не боялась, считая свою армию неуязвимой, но были опасения, что через несколько лет страх все же может возникнуть… Германия боялась будущего
[688].
Почему же тогда он сам и все старшие чиновники Министерства иностранных дел и Генерального штаба все равно представляли, как Германия стремится к наполеоновской власти, непосредственно угрожая Британии? Вполне возможно, они преувеличивали – если не фабриковали – эту угрозу, чтобы обосновать военные обязательства перед Францией, к которым склонялись сами. Иными словами, именно потому, что они хотели связать Британию союзными соглашениями с Францией и Россией, необходимо было приписать немцам разработку грандиозных планов европейского господства.
Германский вариант Европейского союза
Это приводит нас к важнейшему вопросу: каковы были “военные цели” Германии в 1914 г.? Само собой, согласно Фрицу Фишеру, они были именно так радикальны, как опасались британские германофобы. Война была попыткой “реализовать политические амбиции Германии, которые можно свести к установлению германской гегемонии в Европе” посредством аннексии французской, бельгийской и, возможно, российской территории, создания центральноевропейского таможенного союза и образования новых польского и балтийских государств, находящихся под прямым или косвенным контролем Германии. Кроме того, Германия должна была приобрести новые земли в Африке, так что ее колониальные владения оказались бы консолидированы в центральноафриканской области. Планировалось также совместными усилиями разрушить Британскую и Российскую империи, устроив там революции
[689]. И все же в логике Фишера есть серьезный изъян, который оставило без внимания слишком много историков. Этот изъян заключается в типичном для детерминистской историографии допущении, что Германия начала войну ровно с теми же целями, которые были озвучены после ее окончания
[690]. Так, “сентябрьская программа” Бетмана-Гольвега – “предварительные положения о курсе нашей политики”, нацеленной на сепаратный мир с Францией, в основе которых лежало предположение о быстрой победе Германии на западном фронте, – представляется первой открытой декларацией о намерениях, существовавшей до начала войны
[691]. Если бы это было правдой, о возможности избежать войны не могло бы идти и речи, поскольку совершенно очевидно, что ни одно британское правительство не приняло бы территориальные и политические условия, предложенные по “сентябрьской программе” Франции и Бельгии,
[692] ведь это привело бы к воплощению “наполеоновского кошмара” посредством предоставления Германии контроля над бельгийским побережьем. И все же никуда не деться от факта, что Фишер и его ученики не нашли никаких свидетельств существования этих целей до вступления Британии в войну. Возможно, они никогда не записывались на бумаге или соответствующие документы были уничтожены либо потеряны, а участники событий впоследствии солгали, чтобы не признавать справедливости положения об ответственности за развязывание войны, включенного в Версальский договор. Однако это кажется маловероятным. Фишер смог найти лишь довоенные фантазии немногочисленных пангерманистов и предпринимателей (в частности, Вальтера Ратенау), ни один из которых не занимал государственных должностей, а также эпизодические агрессивные выпады кайзера – человека, влияние которого на политику нельзя назвать ни последовательным, ни столь серьезным, как он сам полагал
[693].
Чтобы понять довоенные цели Германии, необходимо сперва осознать, как прав был Черчилль, рассуждая о слабости положения Германии. Она действительно проиграла Британии гонку морских вооружений преимущественно по финансовым причинам и проигрывала гонку сухопутных вооружений России и Франции. Она также имела веские причины сомневаться в надежности своего главного союзника в лице Австрии и не могла быть уверена в других державах, которые переманивала на свою сторону (в частности, в Италии и Турции). Мощь Антанты, напротив, казалось, подтверждалась слухами об англо-русских морских переговорах. В таких обстоятельствах устоявшееся мнение начальника Генерального штаба Мольтке о том, что превентивный военный удар по России и Франции может быть предпочтительнее дальнейшего военного упадка, стало завоевывать влиятельных сторонников даже до сараевского убийства. Первым делом, конечно, целью Бетмана-Гольвега в июле 1914 г. был дипломатический успех. Он надеялся, что быстрый австрийский удар по Сербии укрепит Двойственный союз и расколет Антанту, поскольку сомневался, что Британия готова будет поддержать российское вмешательство для поддержки Сербии
[694]. Однако с самого начала он был оптимистично настроен по отношению к перспективе войны против России и Франции. При условии что Россию удастся выставить агрессором, он был готов к континентальной войне, рассчитывая, что в таких обстоятельствах Британия не станет вмешиваться – или хотя бы вмешается не “сразу”
[695].
