Я улыбнулся своим мыслям. Охранник, шедший рядом со мной, украдкой сделал знак, отвращающий беду. И к маске моей тоже прикоснуться не решились. Либо Венден дал распоряжения, чтобы не трогали. Хотя, перед лицом приговора я предпочел бы находиться без неё.
У дверей тюрьмы ждала повозка.
— Поднимитесь наверх и опуститесь на колени, — напутствовал один из стражников. Видимо, главный на сегодня.
На колени? Ни за что! Я забрался в повозку — со скованными руками это было не так просто, но справился, что уже хорошо. Только вместо того, чтобы опуститься на колени, выпрямился в полный рост.
— Ваша светлость… — начал было стражник.
— Не тратьте время, — ответил я. — Вы все равно своего не добьетесь.
Он понял меня правильно, потому что охрана выстроилась вокруг повозки, и лязгнули спицы тюремных ворот. Крики толпы стихли, будто кто-то наложил на площадь заклинание тишины. Слышался только скрип колес повозки, сап лошадей и поступь моего караула. Я смотрел перед собой, не опуская головы. Меня можно убить, но растоптать — не позволю. Люди таращились на меня. Даже сейчас они боялись пошевелиться, чтобы не привлечь мое внимание. Хорошая работа, Тьма. Надеюсь, ты меня слышишь.
Наконец, впереди замаячил эшафот. У позорного столба уже ожидали палач и судья. По спине пробежал холодок. Чуть повернул голову — конечно, затрийцы тоже здесь. Особо высокочтимые гости наблюдали за казнью с многочисленных балкончиков, которые позволяли дать полный обзор того, что происходит на эшафоте. Мне тоже приходилось на них бывать. Увы, казни в Виардани — не такая редкость, но за последние пару лет их количество уменьшилось. Меня боялись больше смерти, поэтому трижды думали прежде, чем совершить преступление. То-то теперь всем будет радость.
Повозка остановилась. В такой же звенящей тишине я поднялся на эшафот.
— Эдмонд Фердинанд Лауэр, — судья развернул свиток и зачитал так, чтобы было слышно в каждом углу площади, — признан виновным в убийстве принцессы Шейлы Затрийской, невесты его величества Вендена Первого, и приговорен судом к казни семи ступеней Эдры. Господин Лауэр, признаете ли вы решение суда справедливым?
— Нет, — четко ответил я, хоть и знал, что это способ смягчить наказание.
— Это ваше право. Первая ступень Эдры — тридцать ударов плетью и двенадцать часов у позорного столба. Приступайте.
Палач медлил. Он смотрел на меня так, будто это его приговорили к казни.
— Приступайте, — сказал ему. — Не заставляйте людей ждать.
Палач едва заметно сглотнул. Я не сопротивлялся, когда с меня сдернули рубашку. Руки закрепили над головой, чтобы не вырывался. Можно подумать, буду. Не позволю устроить из моего позора представление. И все-таки, когда плеть первый раз обожгла спину, закусил губу. Палач примеривался. Бичевание было тем еще искусством. Толпа ждала. Я молчал. Второй удар. По толпе будто пролетел вздох. Третий. Эдак пока палач дойдет до тридцатого, пройдет целый час. Но он не торопился, а мне уже некуда было спешить, разве что к позорному столбу. Впрочем, столб — не человек, подождет. Четвертый. Во рту появился привкус крови из прокушенной губы. Нет, все-таки хорошо, что оставили маску. Так не видно моего лица. Пятый.
С неба полил дождь. Он обрушился на площадь стеной, но никто не расходился. Я видел, как катятся капли по одежде горожан, как торопливо прячутся те, кому не повезло занять балкончик с навесом. Шестой. Боль нарастала. Я все еще молчал. Холодно. Дождь только усиливал холод. Седьмой. Не опускать головы, не показывать боли и страха. Не для них и не сейчас. Восьмой. Какая изощренная пытка… Девятый.
Десятый удар все-таки сорвал стон с губ. Я на мгновение зажмурился, чтобы перевести дух, и пожелал затрийцам издохнуть от моей тьмы. Не важно, до того, как меня убьют, или после. Представляя, как она их пожрет, едва не сбился со счета. Какой это удар? Одиннадцатый? Толпа продолжала молчать. Слышался только свист плети. Какой-то даме стало дурно, она рухнула на руки своего спутника. Двенадцать, тринадцать, четырнадцать… Я почти что считал вслух, стараясь отвлечься чем угодно, но становилось все сложнее. Исполосованная спина горела. Пятнадцать, шестнадцать. Никогда не думал, что досчитать до тридцати так сложно. Что идет после шестнадцати? Ах, да, семнадцать. Палач старался. Бил усердно, вкладывая всю душу, чтобы не обвинили в халатности.
Двадцать? Или сколько? Нет, не кричать. Двадцать один, двадцать два. Ну же! Быстрее ударит, быстрее все закончится. Дождь усилился. Лица людей казались размытыми. Или это не от дождя? Двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять. Еще пять — и все. Всего пять. Терпи! Это слово можно будет взять своим девизом. Хорошо, что никого из моих близких нет в столице. Никого, если не считать Вендена, но он уже продал меня затрийцам, так что не в счет. Двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь. Тьма! Двадцать девять.
Тридцать. Над площадью повисла тишина. Без ударов плети она казалась совсем уж зловещей. Руки отцепили — и я едва не упал. Мир странно покачнулся. Еще чего! Сжал зубы. Не позволю. Веревки сменились колодками. Зато теперь было плевать на тысячи глаз, наблюдавших за моим позором. Хотелось рухнуть прямо здесь и забыться. Но — не судьба.
Городские часы пробили двенадцать раз. Значит, пытка завершится в полночь. Только подождать. Все, что мне оставалось — смотреть на людей, собравшихся на мою казнь. Наверное, здесь сейчас весь Адиаполь. Странно, что не было обычного гиканья и смеха, каких-нибудь гнилушек в лицо. Народ любит казни, особенно, когда его не ограничивают в выражении «любви». Боль будто притупилась. Или это я до такой степени замерз? Мысли начинали путаться. Ничего, даже если будет лихорадка, королевские целители сделают так, чтобы я завтра достался магистрам в здравом уме. Сегодня это только удар по гордости. Ну, и немного по спине. И все. Основная пытка начнется завтра. Сначала магическая, потом физическая. И так по очереди. К концу седьмого дня единственной моей мечтой станет смерть.
Не успел. Я слишком много не успел. Где-то оступился, где-то вовремя не подумал. И теперь не будет времени все исправить.
О Лессе старался не думать. Только надеялся, что она где-то далеко-далеко, потому что, будь она там, в толпе, я бы сошел с ума. Ей не солжешь. Её не обманет гордый вид. И ей было бы больнее видеть меня на эшафоте, чем мне сейчас самому.
Время шло. Пустели балкончики — аристократия удалялась, устав от зрелищ. Но площадь оставалась многолюдной, только по-прежнему тихой. Дождь превратился в снег. До зимы оставалось всего ничего. Тьма любила зиму за холод — и искрящийся белый снег, Тьму тянуло ко всему белому. Прости, Тьма, в этот раз без меня. Все-таки закрыл глаза. Усталость брала свое. Боль выматывала. Сознание уплывало куда-то, в спасительный полумрак беспамятства. Начинало темнеть. Уже вечер? В предзимье смеркалось рано. Значит, сейчас где-то пять. Еще семь часов. Целая вечность.
Удалились затрийцы — они из знати продержались дольше всего. Постепенно пустела площадь. Оставались только самые стойкие. Настолько меня ненавидели? Или же… Что «или же», не додумал, мысль оборвалась. Мысли вообще напоминали какой-то клубок, из которого выбьется то черная нитка, то белая. То вообще все перепутается в немыслимый ворох.
