Здесь, в окопах Наревского плацдарма 18 ноября я встретил свой очередной день рождения. Исполнился мне тогда 21 год. Мы в войну так стремительно взрослели, что, казалось, уже прожили большую, долгую жизнь и чувствовали себя далеко не юношами, каковыми в действительности были. Мой новый взводный Жора Ражев однажды доложил, что штрафники меня, еще совсем юного по сравнению с ними, называют между собой почетнейшим званием «Батя». Вернее, учитывая мое заботливое отношение к штрафникам, которое во мне сформировалось под действием примеров комбата Осипова, которого все, и штатные офицеры, и штрафники, заочно называли не просто комбат, а «КомБатя» либо просто Батя. Меня же назвали оригинальнее, вроде бы как-то «приземленнее», что ли, — «Штрафбатя». Дескать, только в среде штрафников. Не скрою, очень лестным для меня было это сообщение. Потом я отрастил усы, чтобы казаться старше своего «бесстыдно юного возраста», как говорил мне один пожилой штрафник (по тем нашим меркам, 40-летние казались стариками).
Уже после войны многие из тех, кто слушал мои рассказы о войне, задавали один и тот же вопрос: как мне, лейтенанту, едва перешагнувшему 20-летний рубеж, удавалось управлять таким необычным подразделением, людьми, имеющими чаще всего и боевой опыт побольше, и возраст постарше, и звания воинские совсем в недавнем прошлом повыше. Тем не менее подчеркнутое уважение к «начальственной» должности каждого из нас, их командиров, и не вызывающая сомнения готовность выполнять наши приказы казались иногда похожими на уступки. Может, еще и потому, что почти все мы были совсем молодыми, недавними мальчишками, а многие из штрафников были уже семейными людьми, и мы, как я уже говорил, напоминали многим их детей.
В этом случае мне всегда вспоминался училищный замкомроты лейтенант Паршин. Был он хоть всего-навсего лейтенантом, но взрослее нас, новоиспеченных лейтенантиков. Так вот, когда он напутствовал нас при выпуске из училища, говорил так: «Запомните на всю свою жизнь непреложную истину: власть на дороге не валяется. Если начальник хоть на минуту свою власть обронил, то ее тут же поднимут подчиненные, и, чаще всего, не лучшие из них. А держать власть крепко и надежно чаще всего удается тем, кто не „горлом” берет, а твердостью и справедливостью». Да и еще до штрафбата один из моих начальников, а потом и послевоенный начальник в ВДВ любили повторять: «Тенором не командуют!» Поэтому в своих отношениях со штрафниками, да и в дальнейшей армейской службе мне, наверное, удавалось совмещать эти простые, но в то же время мудрые советы.
Тогда, в ноябре 1944 года, с моим днем рождения совпало сообщение об учреждении Дня артиллерии, который должен был впредь отмечаться 19 ноября в ознаменование подвига артиллеристов в Сталинградской битве. И в этот день нам, хотя мы и находились в обороне, ради праздника выдали по фронтовой чарке водки. Так что отметили одновременно и мой день рождения. Радостно было, что со своей наркомовской дозой пришли поздравить меня и Иван Матвиенко — бывший мой ротный, и Валера Семыкин — ПНШ-2, и Филипп Киселев — начштаба, и Алеша Филатов — зам. комбата. Так что с участием еще и моих окопных коллег Жоры Сергеева и Жоры Ражева (в роте у нас оказалось теперь два Жоры), да Феди Усманова, компания оказалась очень дружеской, теплой и просто по-фронтовому братской. Помянули мы и Ваню Янина с Федей Давлетовым, и всех, кого уже навсегда унесла эта страшная и долгая война, конец ее был уже ближе, чем год назад.
Вскоре мне принесли письмо от Риты, моей знакомой еще по запасному полку под Уфой. Более года длился наш «почтовый роман», мы привычно обманывали цензуру, и по начальным буквам имен людей, которые «поздравляли» меня с днем рождения, я определил, что их госпиталь передислоцировался в польский городок Лохув, оказавшийся не очень далеко от наших позиций.
В первых числах декабря нас вдруг сняли с обороны, которую наша рота спешно передала какой-то полнокровной стрелковой роте, и мы стали готовиться к выводу в тыл, на переформирование. По-видимому, комфронта маршал Рокоссовский, узнав, что «банда его имени» все еще с октября на передовой, приказал освободить всех штрафников, заслуживших своей храбростью и стойкостью досрочное освобождение, а также у кого истекли сроки пребывания в штрафбате. Радости нашей, особенно тех, кого это непосредственно касалось, не было предела. Жаль только, что Костя Смертин и многие другие не дожили до этой счастливой минуты. Погибли они здесь, уже в обороне.
Быстро собрали мы свои немудреные пожитки и уже на следующий день, передав участок обороны соседям, были со своими бойцами у штаба батальона, разместившегося в домике на краю почти полностью разрушенной небольшой деревеньки. С тревожно бьющимся сердцем (ведь за эти полтора месяца столько между нами произошло!) я пошел докладывать комбату строевую записку о составе роты и боевые характеристики на подлежащих восстановлению. Воспользовавшись подходящей минутой, попросил разрешения отлучиться на 3–4 дня, чтобы навестить в госпитале невесту. За меня в роте я предложил оставить командира пулеметчиков, старшего лейтенанта Георгия Сергеева, который в боях был моим заместителем.
Комбат хотя и не сразу, но назвал населенный пункт, в котором должны будут сосредоточиться батальонные тылы, штаб и вся моя рота в полном составе, и приказал мне быть там не позднее чем через два дня. А роту временно подчинить старшему лейтенанту Усманову. Конечно, он был прав, потому что Сергеев состоял в штате пулеметной роты, а не моей. Я был так рад неожиданно бесконфликтному разрешению моей просьбы об отпуске, что, спросив разрешения идти, тут же выскочил от него с одной мыслью — «успеть!» — и даже не сообразил удивиться такому неожиданно легко полученному мной непредвиденному отпуску. Еще бы! Много времени прошло с тех пор, как расстался я со своей знакомой в Уфе, и вот теперь, после более чем годичной переписки, кажется, может наступить наша встреча уже на фронте.
Короткие распоряжения Феде Усманову, который все понял с полуслова. И я, схватив вещмешок, где был мой сухой паек и немудреные пожитки, уже мчался к проходящей недалеко дороге, по которой в обоих направлениях нет-нет да и проходили автомашины. А вещички окопного офицера состояли у меня, например, из бритвенного прибора, мыльницы с кусочком хозяйственного (не туалетного!) мыла, писем и фотографий родных и знакомых да нескольких тетрадок с моими стихами. По карте определил, что сегодня же на «перекладных» попутках доберусь до Лохува.
Свидание это, очень кратковременное, конечно, состоялось. Узнал я тогда от Риты, что из-за затишья на фронте раненых поступает немного, в госпитале возобновил «работу» коллектив художественной самодеятельности, в котором она тоже состоит. И по каким-то политаппаратовским планам такие коллективы выезжают в воинские части, находящиеся на отдыхе или формировании. Не исключена, подумали мы, возможность, что и к нам, выведенным из боевых условий на формирование, вдруг да зашлют их. «На всякий случай» показал Рите на карте пункт, помеченный мне комбатом, куда я должен прибыть по окончании «отпуска». Мало ли что может случиться, ведь жизнь на фронте непредсказуема.
Глава 16
От Вислы до Одера. Мимо Варшавы Германия, Альтдамм
Когда я вижу, как убитый
Сосед мой падает в бою,
Я помню не его обиды,
Я помню про его семью.
Мне представляется невольно
Его обманчивый уют.
Он мертв уже. Ему не больно,
А их еще… письмом убьют!
Иосиф Уткин. Погиб в 1944 г.
«Ну и везунчик ты, Шурка!» — вспомнились мне слова деда моего, сибиряка, чалдона, Данилы Леонтьевича Карелина, когда мне удалось счастливо добраться попутными машинами до места на шоссе, откуда рукой подать до указанных мне на карте комбатом польских деревушек. Да и сам дед мой тоже был «везунчиком», когда он, по его рассказам, в молодости хаживал на медведя с рогатиной, и, кажется, раз восемнадцать весьма удачливо. Да, помню, и сам видел его удачливость, когда я на время своих зимних каникул, в 3-м или 4-м классе, приезжал к нему в дальневосточный поселок Сагды-Биру, между Бирой и Биробиджаном. Тогда, после трехдневной охоты в тайге, он вдруг прибежал домой, срочно запряг в сани свою лошаденку и уехал снова в тайгу, а назавтра привез лежавшего во всю длину саней убитого тигра, хвост которого волочился по снежной колее. Тогда я впервые увидел настоящего, хотя и убитого тигра. Так что «везунчиком» я был, наверное, в деда-сибиряка.
