— Ты одна тут? — спросил, и вопрос вонзился осколком в грудь.
Мирина, подавив подступившее рыдание, кивнула. Тёмные брови под меховой шапкой сошлись на переносице, он с недоверием посмотрел на неё, скользя взглядом по её стану к бёдрам, от чего щёки вспыхнули жаром — никогда никто не смотрел на неё так, даже Вортислав. Взгляд, медленно щупая каждый изгиб тела, вернулся обратно к лицу, задерживаясь на губах. Стянув перчатку, мужчина вдруг протянул руку. Мирина невольно дёрнулась, но тут же её локоть был сжат пятернёй его сильной руки. Подхватив её светлую прядь волос, он пропустил её через пальцы. Мирина наблюдала, как в черноте его глаз заплясали золотистые искры, он, снова глянув ей, казалось в глаза, в самую душу нырнул. Пальцы мужчины коснулись её подбородка, скользнули по губам, погладив кровоточащую ранку. Мирина это ощутила по тому, как защипало лопнувшую губу. Она затаилась, ощущая, как дыхание дрожит, а сердце колотится бешено, неровно, сбивчиво. Знала, что лучше и не противиться, ощущая угрожающую опасность нутром, да невольно дёрнула подбородком, не в силах терпеть мучительное ожидание и унижение, отвернула лицо, сглатывая клокотавшую в горле тошноту, и тут же поплатилась — мужская пятерня схватила за ворот шубы и рванула так, что ворот платья, врезавшись лезвием в шею, лопнул, а Мирина мгновенно была прикована к его могучему телу. Не успела она опомниться, как жадные жаркие губы впились в её, сминая, подчиняя, кусая до боли. Мирина, захлебнувшись возмущением, только потом поняла, что кричит, только крики эти задерживались где-то в горле. Насытившись поцелуем, вождь выпустил её, отстранился, схватив за волосы на затылке, вынуждая смотреть ему в глаза. Смоляные, налитые какой-то свирепой необузданной силой глаза вонзились в неё, от их пугающего вида внутри Мирины смёрзлось всё, она ощутила, как чернота зрачков утягивает в самую глубь, где было настолько пусто, будто она оказалась на краю пропасти. Губительные, невыносимые, лютые глаза в окружении белого снега, как две чёрные воронки, буравили и утаскивали в эту самую пропасть, не давая иного пути, кроме как ступить в бездну.
— Со мной поедешь. Моей будешь, — только лишь сказал мужчина, обжигая губы девушки горячим дыханием.
Отлепив от неё взор, он отступил, и Мирина почувствовала облегчение, и вместе с ним из недр её заледеневшей было души поднялось неверие в происходящее и гнев, она хотела крикнуть ему в след, что никуда она не поедет, что она княжна, и он не смеет её вот так забрать, да только всё внутри сжалось от осознания неизбежного, что и не в силах была языком пошевелить.
Потому она провалилась, словно в яму, в беспамятство, и ничего не существовало больше вокруг, кроме всепоглощающей безвыходности.
[1] Дегель — пластинчатый доспех типа бригантины.
Глава 1
Ночной сквозняк залетал сквозь щель приоткрытой войлочной полы навеса, неприятно холодил покрывшуюся испариной кожу, оглаживал, как грубые шершавые ладони Вихсара, живот, плечи, лицо, изредка наполняя душно натопленный шатёр хоть и прохладным, но совершенно сухим воздухом.
Мирина поморщилась и сглотнула вязкий и горький вкус с языка — горло запершило. После долгого изнурительного соития в невыносимо жарком плену тканевых стен страшно захотелось пить. Она вяло провела взглядом по освещённым тлевшими углями очага углам шатра, выискивая глазами ушат с водой. Впрочем, он по-прежнему стоял на своём месте, с тех самых пор, как вождь стал таскать девушку в свою постель. Она приподнялась на смятых и ещё влажных простынях, которые липли к коже, но развернуться толком не позволила рука Вихсара — ладонь его свинцовой тяжестью по-хозяйски обхватила девичью грудь. Тёмные руки вождя на фоне её белой кожи казались бронзовыми, они ещё мгновение назад подчиняли и сминали, не давая ни доли отступления и передышки. Мирина с невольной брезгливостью чуть повернула голову, скосив взгляд на раскинувшего рядом голого мужчину, от которого веяло терпким, непривычным для её тонкого чутья запахом горькой полыни и сухого типчака, что забивал воздух, мешал дыханию. Этот запах угрожал и подчинял, заполнял голову и всё окружение, внушая страх, выказывая право обладать всем, что попадало под его влияние. Впрочем, Вихсар, молодой и сильный вождь, уже набравший силу и влияние, вдвойне усиливал этот напор, корёжил и ломал не только тех, кто слабее, но подрывал уверенность в более опытных воинах. И слава Богам, уснул он быстро, едва выпустив из тисков свою жертву.
Мирина скользнула взглядом по тёмным смоляным волосам, разметавшимся по ярко-бордовой, как маки, подушке. Волосы его липли к низкому лбу и заострённым смуглым скулам, тёмные поросли усов и бородки очерчивали пухлые губы, чёрные как дёготь брови хмурились во сне, на висках проступили капли пота. Наверное, он имел привлекательные черты, недаром наложницы грызутся за него каждый вечер и с завистью сопровождают ту, на которую пал выбор вождя. А в последнее время он не прочь затащить к себе и невольниц, а точнее, именно её, Мирину, что накликало гнев его блудниц.
Подавив поступившее к горлу отвращение, девушка отвернулась. Пониматься поостереглась, пробудится ещё, вновь залезет на неё. Ощущение мучительной угнетённости вытеснило все иные чувства, погружая её в болото. Не ожидала, что после той её первой ночи, проведённой в его постели, он захочет её снова. Тогда она ещё пыталась сопротивляться, кусалась и пиналась, но в итоге поплатилась. Рубцы только сходили, зудели нестерпимо на плечах, напоминая о жестоком наказании. Это и выбило из неё всякое желание идти наперекор хозяину. В ту ночь вся жизнь и рухнула, беззаботное светлое прошлое и сама она рассыпались, как глиняные черепки, собрать которые теперь уже и невозможно. Что толку от такой чаши, не удержишь в ней ничего: ни воды, ни горсти камней.
Разрушилась, — зло и горько усмехнулась внутри себя. Не из тех женщин с железной волей, не возымела храбрости и духа лишить себя жизни, лишь бы не оказаться в руках чужаков, невольницей в постелях тех, что крушили, разбивали, как богатую, но потерявшую ценность посудину. Для них женщины — просто кусок плоти, с которой можно выместить всю свою необузданную дикую грубость и извергнуть семя.
Вспыхнувшую ярость Мирина тут же залила ледяной водой отчуждения. Зачем напрасно истязать себя? Снова вдохнула туго. Если ум усмирить могла, то сердце болело. Болело нещадно.
Мирина, зажмурившись, отвернулась к тонкому прозрачному занавесу, что отделял ложе от выхода, присмотрелась, разглядывая в густых ночных сумерках просвечивающиеся сквозь ткань всполохи очага, всем духом отстраняясь от своей боли и несметной тоски по дому, всеми силами прогоняя её от себя.
Прислушалась.
Лагерь спал, только одиноко позвякивали колокольчики у входа, изредка доносились голоса стражников — непонятный, грубый, чуждый сердцу говор. Не привыкла и не успела узнать, да и не пыталась, тая надежду, что ей это и не понадобится, что случится чудо, и её вызволят. Хотя это жарко возгорающееся в сердце ожидание постоянно горсткой пепла оседало на душу остатками разочарования. Недаром отец твердил — в неволе женщина погибает, становясь под гнётом опаляющего солнца бесплодной твердью, и как бы ни лили дожди, а из камня не прорастёт колоса. Как же прав был он — мир вокруг неё словно вымер, оставляя голые пустынные степи и сухой ветер.
