Незадолго до XXVIII съезда партии Яковлев открылся для меня с неизвестной ранее стороны. По какому-то случаю в его кабинете оказалось сразу несколько человек, и мы спонтанно перешли к обсуждению политической ситуации в стране. В разговоре участвовали академик Евгений Примаков, пресс-секретарь Горбачева Виталий Игнатенко, один из старейших работников аппарата ЦК КПСС Леон Оников.
Неожиданно для всех Яковлев, пользуясь правами хозяина, перевел разговор в плоскость теоретических вопросов. Из его слов следовало, что использовать учение Маркса в современной политике бессмысленно. Эта оценка нас удивила.
Внезапный «развод» бывшего главного идеолога партии с марксизмом был вызван, скорее всего, политическими причинами. Яковлев уже тогда, вероятно, готовился покинуть Политбюро. Он чувствовал, как и многие, что КПСС ждут серьезные трудности и, возможно, потрясения. Вероятно, наиболее подходящим решением в этих условиях ему представлялось сближение с силами, находящимися в конфронтации с КПСС. А более эффектную «теоретическую» базу для союза бывшего главного идеолога компартии с ее противниками, чем отторжение прошлого, было трудно найти. Не исключаю, что на решение Яковлева повлияло еще одно обстоятельство: он понял неосуществимость давно вынашиваемой им идеи о разделении КПСС на две-три партии, одна из которых имела бы социал-демократическую ориентацию.
В сугубо личном плане решение о союзе с оппонентами партии, вероятно, давало ему некие преимущества, позволяя продлить политическую карьеру. Однако с точки зрения реформирования и демократизации партии, сближения ее мировоззрения с социал-демократическими идеалами – а именно это тогда, на мой взгляд, было главным – такой демарш не приносил ничего, если только не усугублял кризис.
Этот эпизод пришел на память с особой остротой, когда я вернулся домой после Пленума ЦК КПСС, на котором мне суждено было стать куратором идеологической работы. Впечатлений от двух недель съезда осталось много. Особенно бросалось в глаза поведение Горбачева. Он сильно изменился за последние годы. Было видно, что пробуксовка реформ, экономические трудности в стране, перегруженность делами, как и завуалированная и явная критика в его адрес, доставляют ему немало неприятных переживаний. Я вспомнил, как он расстраивался всякий раз, когда кто-то из выступавших хотя бы вскользь касался того, что высшее партийное руководство могло бы действовать более энергично и эффективно.
Таких моментов было немало. Доходило до смешного. Делегат из Магадана Блудов предложил не доверять председательствование на съезде Горбачеву, потому что тот, дескать, «гипнотизирует» зал. Блудов высказался и за привлечение Генсека к партийной ответственности за серьезные провалы в работе. Тогда в который раз за время съезда я увидел на лице Генсека выражение глубокой, трудно скрываемой досады. И это, думаю, объяснялось не только его повышенной эмоциональностью. Было трудно смириться с тем, что гласность и плюрализм мнений, к которым он так стремился, достигли пика и приносят ему теперь огорчение.
Перестройка с превышением скорости
Когда Горбачев в марте 1985 года был избран Генеральным секретарем, политическая атмосфера в стране была абсолютно не похожа на ту, что сложилась всего лишь через пять лет. Партия полностью владела политической инициативой. Пост Генсека позволял контролировать партию. Организованных политических оппонентов ни у КПСС, ни тем более у самого Горбачева не было. Их не существовало ни де-юре, ни де-факто, несмотря на то что критический потенциал в разных секторах общества, в том числе и внутри КПСС, был достаточно высок. Демократические институты, которые позволили бы критической энергии выйти на поверхность, бездействовали. Внутрипартийные дискуссии, которые оживленно велись в компартии вплоть до начала 1930-х годов, считались пройденным этапом истории. Если кто-то и выступал с собственным мнением, пытался бросить хотя бы символический вызов неподвижности политической системы, то реальное влияние такого поступка на положение дел было почти нулевым.
Что подтолкнуло Горбачева к кардинальному, а главное, слабоуправляемому изменению ситуации? Идея начать политическую реформу возникла у него, видимо, не сразу. На известном апрельском Пленуме ЦК в 1985 году, когда Горбачев объявил об обновлении политики партии, он достаточно убедительно говорил о своих основных новациях – перестройке и ускорении, – главным образом в экономическом и социальном контексте. Речь шла прежде всего об остро назревшем внедрении в производство и в повседневную жизнь достижений научно-технического прогресса, о переводе экономики с преимущественно экстенсивного на интенсивный путь развития. Итогом должно было стать существенное повышение уровня благосостояния народа. Эти цели, предложенные Горбачевым, разделяла вся партия. Коммунисты были едины в признании реформаторского курса. Приоритет конструктивных сил среди руководящего состава КПСС был несомненен. Разумеется, общее мнение по главному вопросу – быть или не быть реформам – рождалось не без борьбы. Однако направление движения было очевидно: решения в Политбюро, на пленумах ЦК, съездах КПСС принимались либо единогласно, либо при минимальном числе возражавших. Они получали широкую поддержку в обществе. Популярность Горбачева росла с каждым днем. Вероятно, не в последнюю очередь и потому, что он сказал вслух то, о чем давно думали миллионы. В жизни страны накопилось столько несообразностей, противоречий, очевидных нелепостей, что очищение ее, в широком смысле слова, выглядело естественным.
Однако уже через год-полтора после начала перестройки стало видно, что задуманное не выполняется. Поиск причин привел к наиболее очевидному выводу: механизмы хозяйствования и управления экономикой в СССР, мягко говоря, несовершенны.
Последовавшие попытки реформировать эту сферу также не дали желаемых результатов. И тогда, как мне кажется, у Горбачева и его ближайшего окружения возникла, причем первоначально в самом общем, непроработанном виде, идея широкой политической реформы. Главной ее задачей было обнаружение и снятие механизмов торможения в области управления. Это в конечном итоге должно было позволить экономике, науке, производству, другим жизненно важным сферам интенсивно развиваться, продуктивно взаимодействовать, приходя в соответствие с потребностями и запросами общества.
Мои суждения со стороны могут выглядеть очень субъективными. Но, находясь в те годы на дипломатической работе, я не был в стороне от внутренних процессов, происходивших в СССР.
Строго говоря, в отличие, например, от начинателей китайских реформ, объявивших о формировании «социалистического рыночного хозяйства», Горбачев периода 1986–1988 годов первоначально концентрировался на сугубо экономических проблемах, но затем довольно быстро вышел на идею системных политико-экономических преобразований с ведущей ролью политической составляющей, которая должна была, по его замыслу, стать локомотивом всех остальных изменений. Уверенность, что эта позиция правильная, придавал еще свежий в памяти опыт так называемых косыгинских экономических реформ в СССР в конце 1960-х – начале 1970-х годов. Тогда тоже были актуальными проблемы усовершенствования становящегося все более неэффективным хозяйственного механизма, повышения роли материальных стимулов экономической деятельности. Косыгинские реформы, несмотря на поддержку их в обществе, встретили упорное сопротивление части бюрократии, после чего были свернуты. Это был исторический факт, подтверждаемый огромным числом живых свидетелей. Члены партийного руководства хорошо знали об этом. Поэтому, столкнувшись с аналогичными трудностями, они не могли не задуматься о политических мерах, которые стали бы дополнительной опорой экономическим начинаниям.
