Выше уже упоминалось о цензурном запрещении „Кровавого бандуриста“. В заседании С.-Петербургского цензурного комитета 27 февраля 1834 г. было заслушано „мнение“ цензора А. В. Никитенко, усматривавшего в „Кровавом бандуристе“ „картину страданий и уничижения человеческого, написанную совершенно в духе новейшей французской школы, отвратительную, возбуждающую не сострадание и даже не ужас эстетический, а просто омерзение“. Комитет, согласившись с мнением цензора, определил: „удержать статью сию при делах и о запрещении оной уведомить прочие ценсурные комитеты“,
III.
Неоконченный роман Гоголя „Гетьман“ был первым его опытом исторического повествования из эпохи, привлекавшей его творческое внимание с первых шагов литературной деятельности вплоть до 1842 г., — именно из эпохи героической борьбы украинского народа с польскими захватчиками за национальную независимость.
Приступая к работе над „Гетьманом“, Гоголь не располагал сколько-нибудь значительными познаниями в области истории Украины. Поэтому ранний отрывок „Гетьмана“ — т. е. „Глава из исторического романа“ — характеризуется скудостью собственно исторических деталей: интерес ее для самого автора сосредоточивается на фигуре полковника Глечика. Фигура второго действующего лица отрывка, шляхтича Лапчинского, равно как и хронология событий, остаются непоказанными, неосвещенными.
Возобновив работу над романом, Гоголь уже стал придерживаться определенных хронологических рамок (середины XVII столетия), даже определенных исторических событий; основным героем романа становится историческая личность — нежинский полковник Степан Остраница. В своем изложении автор стремится возможно ближе держаться определенных исторических источников. Из этих источников наиболее существенным, если не единственным, определяющим весь новый замысел романа, становится „История Русов“,
[73]
в которой об Остранице и его походе на Польшу рассказывалось под 1638 годом, сообщалось о победе над поляками при реке Старице, об осаде замка в Полонном, где укрылся от казаков Лянскоронский, о подписании там мирного договора, вероломно нарушенного затем Лянскоронским, о захвате Остраницы в Каневском монастыре и, наконец, о его казни в Варшаве.
С „Историей Русов“ Гоголь познакомился, повидимому, в 1831 году, возможно через А. С. Пушкина, который имел у себя экземпляр этого любопытного рукописного памятника, обнаруженного в самом конце 20-х годов и позднее получившего значительное распространение в списках.
Кроме „Истории Русов“, мы не встретим в „Гетьмане“ следов исторических изучений Гоголя; отсюда — ограниченность и даже скудость исторических и историко-бытовых деталей. Позднее, в „Тарасе Бульбе“, писатель восполняет эти пробелы широким использованием фольклорного материала.
Несомненно фольклорную основу имеет и рассказ полковника Глечика в „Главе из исторического романа“ о заклятой сосне. Вероятно, в данном случае Гоголь обработал слышанные им в детстве и искаженные памятью легенды о проклятом дереве, о кающемся грешнике и т. д.
Сосна, на которой был повешен дьякон, соответствует осине легенд; мотив о покаянии пана имеет ряд аналогий в рассказе о покаянии разбойника, восходящих, как указано А. Н. Веселовеким („Разыскания в области русского духовного стиха“, ч. X; ср. также Н. Ф. Сумцов, „Очерк истории южнорусских апокрифических сказаний и песен“, Киев, 1881), к апокрифам о крестном древе.
Восходит к фольклорной основе и мотив девушки-воина, девушки, переодевающейся в мужское платье для того, чтобы следовать за возлюбленным на войну, мотив, впрочем, широко распространенный и в литературном преломлении.
К фольклорным впечатлениям Гоголя до некоторой степени должна быть отнесена, наконец, и типология „Гетьмана“ — образы казаков, поляков и евреев. Источники этих впечатлений весьма разнообразны: здесь могла быть и случайно виденная в детстве картина, — одна из тех, которые упоминаются в „Гетьмане“, — и читанные в разное время старинные вирши или документы, из которых кое-что занесено Гоголем в свою „Книгу всякой всячины“ (Соч., 10 изд., VII, стр. 874–875), и, наконец, — отдельные образцы староукраинской вертепной драмы, бытовавшей в украинской провинции вплоть до 30-х годов XIX в. Последняя в ряде случаев подкрепляла некоторые эпизоды „Истории Русов“ новыми иллюстрациями, наглядно демонстрируя (напр., в интермедиях к „Комическому действу“ Довгалевского) и запрягание хлопов-подданных в ярмо, и отдачу церквей в аренду евреям.
Если „Гетьман“ в целом представляет собою опыт исторического романа „вальтер-скоттовского“ типа и является зерном для вполне самостоятельной разработки этого типа романа в „Тарасе Бульбе“, то в эпизоде о кровавом бандуристе отзываются и некоторые мотивы „неистовой школы“ — той „новейшей французской школы“, о которой писал а своем отзыве А. В. Никитенко и которая привлекала Гоголя, прежде всего, своей социальной проблематикой.
Мы не знаем в точности причин, заставивших Гоголя оставить начатый роман. Впоследствии, возвратившись к замыслу большой исторической повести, подкрепив этот замысел тщательным изучением наличного исторического и фольклорного материала, Гоголь использовал всё им ранее собранное при работе над „Тарасом Бульбой“. Атаман в „Нескольких главах“, полковник в отрывке „Мне нужно видеть полковника“, отчасти Глечик в „Главе из исторического романа“ являются портретными прообразами самого Тараса. Образ старухи-матери Андрия и Остапа возник из намеченного в последней из „Нескольких глав“ образа жены казака Пудька, „иссохнувшего, едва живущего существа“, „несчастного остатка человека“, „олицетворенного страдания“. „Трехъярусный усач“, гайдук, стороживший Остапа, напоминает предводителя польского отряда в „Кровавом бандуристе“, усы которого описываются Гоголем так же тщательно, как и в „Тарасе Бульбе“. Наоборот, сцена расправы с евреями, едва намеченная в „Гетьмане“, позднее в „Тарасе Бульбе“ развита в значительный эпизод. Встреча Остраницы со старым казаком Пудьком и взаимные расспросы о соратниках также повторены в „Тарасе Бульбе“ (приезд Бульбы на Сечь). Отдельные моменты „Гетьмана“ отразились и в некоторых других произведениях Гоголя, в совершенно ином, иногда неожиданном контексте. Так, „черный голос, который слышит человек перед смертью“, является в „Старосветских помещиках“, а поговорка-ругательство усача: „терем-те-те“, вкладывается Гоголем в уста Утешительного-Швохнева („Игроки“, явление XVIII).
Ночи на вилле
I.
Источники текста
Автограф Пушкинского Дома (Института Литературы) Академии Наук СССР.
II.
Отрывок „Ночи на вилле“ в первый раз напечатан Кулишом, в первом томе „Записок о жизни Гоголя“ (стр. 227–230), по тому же, вероятно, (единственному) автографу, которым располагаем сейчас и мы. Автограф из собрания Ефремова (куда поступил от Погодина) — на двух листках желтовато-белой почтовой бумаги in 8 o , без знаков, четким почерком. „Гоголь вел“ — читаем в „Записках“ — „род дневника, которого сохранилось две осьмушки. Существовало ли продолжение — неизвестно; но в этих листках недостает средины, как видно из того, что на одном листке написано: "Ночь 1-ая", а на другом: "Ночь 8-ая"“. В этом описании лишь под один признак не подойдет наша рукопись Пушкинского Дома: заголовка „Ночь 1-ая“ в ней не находим (см. выше факсимиле). Не во всем соответстствует ей и самый текст „Ночей“, как он дан Кулишом: кроме подновления орфографии и языка, есть у Кулиша и более разительные отклонения от сохранившегося подлинника: вм. „сокровищей“ — „сокровищ“; вм. „называемых“ — „названных“; вм. „за стеклами“ — „по стеклам“; вм. „томление скуки выражалось“ — „томление, скука выражались“ вм. „мгновенья“ — „мановенья“; вм. „целыми десятками“ — „целым десятком“; сделан, наконец, и один явно цензурный пропуск, — отсутствуют слова: „что сыплется от могущего скиптра полночного царя“. Прочие отступления от гоголевского автографа проще всего объяснять небрежностью; лишь заголовок „Ночь 1-ая“ дает, может быть, право заподозрить, не пользовался ли Кулиш другой рукописью, — черновиком сохранившейся, — что объяснило бы и наличность у него ошибочных чтений. Заголовок „Ночь 1-ая“ сохранил, впрочем, и Тихонравов, уже несомненно располагавший нашей рукописью. — См. Соч. Гоголя, 10 изд., т. V, стр. 530, 673. — При бесспорном тожестве „листков“, которыми располагал Тихонравов, с нашим автографом, совершенно необъяснимо иначе как небрежностью наличие у него не только заголовка „Ночь первая“, но и нескольких ошибочных чтений Кулиша, из числа приведенных выше („целым десятком“, „названных“ и др.). Ошибки эти из 10 изд. (Тихонравова) перешли в следовавшие за ним другие, и таким образом подлинный гоголевский текст отрывка в данном издании воспроизводится впервые.
