Он говорил негромко, ровным спокойным голосом, будто лекцию читал, но с каждым словом становилось все трудней сдерживать ярость. Ведьма опять превратилась в Шуру.
Он выпил очередной стакан воды, сунул в рот очередную папиросу. Руки тряслись, спички крошились. Он выплюнул папиросу, отшвырнул коробок. Пальцы правой руки тронули кобуру, нащупали кнопку-застежку. Он продолжал говорить, продираясь сквозь нарастающий звон в ушах.
Ведьма подняла голову, губы ее шевельнулись.
– Ну? – спросил Влад. – Теперь вы готовы сотрудничать со следствием?
– У вас телефон звонит. – Она кивнула на аппарат внутренней связи.
Он опомнился, схватил трубку и услышал, что его срочно вызывает и. о. начальника следчасти полковник Соколов.
* * *
В лифте у Нади хлынули слезы. Она изумленно смотрела на свое зыбкое отражение в мутном лифтовом зеркале. За двадцать четыре года она не плакала ни разу. Когда нормальные люди плачут, она деревенела. Панические атаки всегда переживались всухую. После очередного приступа хотелось разрядки, слез, но не получалось.
Лифт остановился, она опомнилась, вынесла авоськи, поставила на пол, вытерла лицо носовым платком. Папа открыл дверь прежде, чем она повернула ключ, и сразу набросился на нее:
– Что ты творишь? Почему не позвонила? Я бы встретил! Нельзя таскать такие тяжести!
В прихожей был полумрак, очки папа поднял на лоб, Надиных слез не заметил. Она села на скамеечку, нарочно низко опустила голову, расстегнула сапоги, огрызнулась:
– Вместо того, чтобы орать, отнес бы все на кухню, разобрал. Ничего я не таскала, меня Павлик довез.
– Так бы сразу и сказала. – Он обиженно фыркнул, подхватил авоськи и удалился.
Она разделась, прошмыгнула в ванную, щелкнула задвижкой, опустилась на коврик и продолжила рыдать, очень мокро, почти беззвучно и с огромным удовольствием. По ощущениям это напоминало внезапное выздоровление после долгой безнадежной болезни или даже воскресение из мертвых.
Старые доктора, отсидевшие по «делу врачей», между собой называли свое освобождение «эксгумацией». Неужели, чтобы вернуться с того света, надо просто рассказать кому-то, озвучить свой внутренний ад, выговориться? Да, конечно. Но главное – звонок. Теперь ясно: нет никаких глюков. Оказывается, считать себя сумасшедшей все-таки значительно тяжелей, чем осознать реальную внешнюю опасность.
Минут через пять послышалось шарканье папиных тапок, стук, сердитый голос:
– Эй, ты там уснула?
– Все, выхожу!
На кухне свистел чайник.
– «Завтрак туриста» могла бы отдать кому-нибудь, – проворчал папа.
– Желающих не нашлось, – откликнулась Надя.
– Ну, так и выкинула бы сразу! Маргарин воняет, у батончиков срок годности истек полгода назад.
– Да ладно тебе, – Надя сняла чайник с плиты, – нет чтобы спасибо сказать. Помадка твоя любимая.
– За помадку спасибо, вроде свежая. Ужинать будешь?
– Чайку выпью с бутербродом и сразу спать.
Семен Ефимович налил чаю, сел напротив:
– Что-то случилось?
– Нет, пап, все в порядке.
– Не ври! Я же вижу! Бледная, аж синяя, глаза красные.
– Во-первых, не выспалась, – она отрезала кусок сыра, прожевала, – во-вторых, обозвали жидовской сукой.
Отец вздрогнул, расплескал чай, испуганно прошептал:
– Кто?
«Зачем ляпнула? Теперь он нервничает». – Надя салфеткой промокнула чайную лужицу и небрежно бросила:
– А-а, ерунда, какой-то придурок в трамвае.
– Ты совершенно не похожа, и времена уже давно не те!
– Времена всегда те, придурки вечны. Он мне сначала череп измерил, потом обозвал.
– Погоди, – папа нахмурился, – какой трамвай? Тебя же Павлик подвез на машине!
– Домой. А на работу я ехала в трамвае.
– Значит, это случилось утром? И ты весь день с этим жила?
– Нет, конечно! Сначала я жила со своими фагами, дорвалась, наконец, до «Электроши», потом заказы привезли, я стала жить с лососем в собственном соку, сливочной помадкой и сырыми кофейными зернами. Кстати, надо обжарить. – Надя вылезла из-за стола, открыла духовку, вытащила противни и сковородки, в самую большую высыпала кофейные зерна.
Семен Ефимович погрузился в какие-то свои мысли, сгорбился, насупился, теребил в руках очки. Надя зажгла огонь, закрыла духовку и услышала:
– Господи, как же нам сейчас не хватает маминой интуиции! Помнишь ледяную глыбу, которая убила бы меня, если бы мама не высунулась из окна?
Когда он говорил о маме, лицо его становилось растерянным, детским, он будто звал ее на помощь.
Надя улыбнулась:
– Еще бы не помнить! Я сидела у нее в животе и очень удивлялась: чего она так орет?
– Да, это случилось за два месяца до твоего рождения. А как мама отключила будильник, когда мы собирались в Каунас в июне сорок первого, помнишь? Тебе было пять, ты очень ждала той поездки и потом ужасно расстроилась.
– Все затмил ваш отъезд на фронт. Сначала ты уехал, потом мама. Я осталась с рыдающей тетей Соней и вечно больным Побиском, чувствовала себя жутко взрослой, одинокой и несчастной. Эвакуацию помню, фельдшера дядю Мотю. Подкармливал меня, грамоте учил, внушал, что мои мама и папа живы-здоровы.
– Фельдшер дядя Мотя – твой ангел-хранитель, жаль, не довелось познакомиться. – Семен Ефимович задумчиво помолчал, улыбнулся. – И еще твоим ангелом-хранителем была соседка Клава. Уверяла, будто это она тебя отмолила. В январе пятьдесят третьего пошла в церковь, спросила у батюшки, можно ли молиться за еврейскую девочку. Батюшка благословил.
– Ай да поп! – Надя восхищенно присвистнула. – Благословил за жидовку молиться, в январе пятьдесят третьего! Не испугался, не стукнул.
– Мг-м, герой, – Семен Ефимович хмыкнул, – но до простой прихожанки Клавы ему далеко. Отмолила тебя, потом научила вязать, спасла твои руки. У тебя развивалась мышечная миопатия. Ты не могла застегнуть пуговицу, удержать ложку, зубную щетку, боялась выйти из дома, забивалась в угол между диваном и буфетом, сидела там часами. Во сне металась, кричала: «Нет! Это неправда!» Истощение физическое, нервное, от каждого кусочка еды рвота. Я колол тебе глюкозу, витамины. Ничего, потихоньку… Киселек, жидкая кашка, какао с молоком, ну и, конечно, ангел Клава с ее клубочками. – Он шмыгнул носом, достал платок, шумно высморкался. – День, другой, и ты уже держишь спицы, двигаешь пальчиками, бормочешь: «Лицевая, изнаночная». Руки ожили, ты сразу пошла на поправку.
Надя вдруг подумала, что впервые за двадцать четыре года они с папой говорят обо всем этом так откровенно, подробно и почти спокойно. Открыла форточку, закурила.
