– Сбежать, что ли?
Федор Иванович молча помотал головой. Руслан нахмурился, подумал минуту, потом кивнул:
– Ага, ага!
– Ну, во-от, – протянул генерал, – тогда я, пожалуй, сумел бы аккуратненько спустить это дело на тормозах, тебя отмазал бы без проблем.
Руслан замер. Генерал поймал его взгляд и уже не отпускал, смотрел пристально, в упор, говорил медленно, мягко:
– Ты съезди-ка Шаболовку, как же он без ванной? Рабочие напортачили, а ты исправь. Нельзя так оставлять. Ну, не мне тебя учить, электрик первого разряда. – Федор Иванович улыбнулся своей фирменной улыбкой. – Утречком сегодня, пораньше, съезди, сделай, чтоб он там нормально помылся. Заодно ключ вернешь.
* * *
Галанов лежал на диване в своем кабинете, машинально листал свежий литературный альманах и думал: «Неужели предстоит еще одна бессонная ночь?»
Заглянула Оксана Васильевна в халате поверх ночной рубашки, широко, сладко зевнула, спросила:
– Слав, ты спать собираешься?
– Да, Ксанчик, иди ложись, я скоро.
Она взяла со стола кружку с недопитым чаем:
– Конечно, если пить на ночь такой крепкий, глаз не сомкнешь. – Она чмокнула его в лоб и вышла.
Вячеслав Олегович встал, прошелся по кабинету, остановился у полки, где стояли рядком вишневые корешки с золотым теснением: «Вячеслав Галанов. Заветные тропы исканий». Сморщился:
«Боже, какая пафосная слащавая глупость! Зачем я это написал? Для кого? Как мог скатиться до такой дешевки и не заметить? Врал себе, что получилось хорошо, гладко, профессионально, вон, и Любому понравилось».
Галанов крепко выругался, открыл нижний ящик стола, вытащил из глубины толстую папку, развязал тесемки. Он давно хотел перечитать свою военную повесть «Вещмешок». В папке хранились все три экземпляра.
Он помнил, как писал каждый абзац. Вот здесь неслось, летело, будто диктовал кто-то, только записывать успевай, а здесь застрял, мучился, вычеркивал, правил до бесконечности.
Парадокс: три толстые книги, журнальных публикаций сотни. Все, что написал, опубликовано. Все, кроме «Вещмешка», а ведь это лучшая его вещь. В сорок седьмом послушал маститого критика, спрятал и никому не показывал. Боялся.
Два экземпляра хранились в сундучке Елены Петровны, рядом с томиками Бунина. Один остался у него.
В сорок девятом, на четвертом курсе, он выступал на собраниях, строчил статьи, разоблачал космополитизм, преклонение перед Западом и подлые попытки под видом так называемых литературоведческих исследований принизить величие русской культуры. Утешался тем, что, в отличие от прочих разоблачителей, имен никогда не называл, никому конкретно своей писаниной не навредил. Статьи сначала выходили в институтской многотиражке, потом – в «Литературной газете». Поступил в аспирантуру, защитил кандидатскую на тему «Коллективизация и воспитательная роль партии в советской прозе 1930-х годов».
Почему выбрал такую пустую, мертвенно скучную тему? Потому, что из всех возможных она показалась ему самой безопасной в смысле космополитизма и преклонения перед Западом. Зачем вообще все это делал? Тогда иначе нельзя было, хотел в Союз писателей вступить, печататься, квартиру хотел хорошую. О даче мечтал. На природе легче пишется.
Диссертация вышла отдельной книгой, Галанова приняли в Союз писателей, и почти сразу он пробился в члены Правления Московской писательской организации.
Шестого марта пятьдесят третьего он приехал в Горлов. Официального сообщения о смерти еще не прозвучало, но все уже было ясно. Ждали команды по радио, чтобы начать рыдать. Галанову рыдать было неохота, противно. Он давно уж отдал себе отчет, что ненавидит товарища Сталина, как может ненавидеть фронтовик тыловую крысу, которая командует фронтами и жрет собственных солдат. Если бы официальное сообщение застигло его в редакции, в институте, дома, с женой, тещей и тестем, пришлось бы изображать скорбь. А в Горлове, с мамой, с Еленой Петровной, ничего изображать не нужно.
Елена Петровна лежала на кровати, в домашнем байковом платье, поверх покрывала. Глаза закрыты. В комнате пахло лекарствами. Она тяжело, хрипло дышала. Он склонился над ней:
– Может, «Скорую»?
Она открыла глаза, слабо улыбнулась:
– Славочка, хорошо, что ты пришел. Шуру… Привези Шуру…
Говорила с трудом, но продиктовала адрес в Тушино, объяснила, как ехать, как идти от трамвайной остановки.
– Все, беги. Нет, стой! Потом возьмешь из сундучка твои два экземпляра. Бунин тоже твой, тебе он нужней, чем Шуре. Славочка, ты, главное, пиши, пусть в стол, но пиши!
Прежде чем убежать, он попросил свою маму вызвать «Скорую» и зайти к Елене Петровне.
Когда вышел из трамвая, уже стемнело. Фонари мигали, то ярко вспыхивали, обливали желтым огнем серый снег, то гасли, и повисала темнота. Точно так же мигали окна ветхих деревенских домишек по обеим сторонам улицы. На каждом углу торчали столбы с динамиками. Звучала музыка Грига.
Он заблудился, проскочил нужный поворот. Остановился, пытаясь разглядеть название улицы, и вдруг музыка смолкла. Заговорил Левитан.
«Ну, вот и все», – подумал Галанов.
Почему-то вспомнилась строчка из «Гамлета»: «Ступай, отравленная сталь, по назначенью!» Масштаб и смысл события не сразу до него дошел. Не до того было, искал нужный дом, самый добротный в поселке, с верандой и садиком. Огляделся, чтобы спросить дорогу, но как назло ни души. Повернул за угол и заметил на другой стороне улицы одинокий мужской силуэт.
Мужчина в длинном пальто с меховым воротником, в меховой шапке «пирожок» стоял, согнувшись, под фонарем, сгребал снег, растирал в руках, умывался. Фонарь мигал. Галанов не видел лица. Шапка упала с головы, мужчина ее поднял, надел. Мелькнул кончик носа и светлый ус. Вячеслав Олегович хотел окликнуть, спросить дорогу, но решил: не стоит, наверное, выпил, вырвало, вот и умывается снегом.
Нужный дом он нашел минут через десять. На веранде горел свет. Он поднялся на крыльцо, постучал. Никто не ответил. Обе двери, наружная и внутренняя, оказались не заперты. Он увидел стол, печку, комод. Крупный мужчина в телогрейке стоял на коленях у кровати, спиной к двери. Галанов догадался, что это Филя, хозяйский сын, слабоумный. Шура о нем рассказывала: добрый, мухи не обидит, ласковый, как ребенок.
Филя покачивался из стороны в сторону, тихо монотонно скулил.
– Филя, где Шура? – громко спросил Галанов.
Слабоумный обернулся, не поднимаясь с колен, указал на кровать. Кровать была большая, пышная, вся в подушках и рюшах, а Шура маленькая, тоненькая, поэтому Галанов не заметил ее сразу, когда вошел. Она лежала на спине, накрытая до подбородка пуховой шалью. Он увидел кровь в волосах, у виска, и понял: нет больше Шуры. На войне он научился отличать мертвых от живых. Никаких иллюзий, будто она спит или потеряла сознание.
