Вячеслав Олегович выключил «Спидолу», открыл ящик стола, хотел найти старую записную книжку с домашним номером Зыбина. Не нашел. Попытался вспомнить, как зовут жену. Тамара? Татьяна? Можно узнать в редакции журнала или в секции переводчиков. Но стоит ли? Потом опять будешь чувствовать себя идиотом. Тебя в грош не ценят, а ты лезешь со своей помощью.
Он поплелся на кухню, сварил кофе, съел миску свежего деревенского творога с медом. В голове немного прояснилось. Он подумал: «Скверная история… А вот случись такое с Царевым, моя статья сразу привлекла бы всеобщее внимание, ох, заклевали бы меня либералы, на куски порвали бы. Сексот, палач… И ведь не отмоешься, не объяснишь, что политика тут ни при чем, что дело только в литературе, что писал искренне, от души, а не по приказу. Слава богу, генерал Федя не интересуется Царевым…»
Глава восемнадцатая
Медсестра все-таки успела накатать свое дурацкое заявление на Федьку, и сразу после этого ее арестовали. Неделю продержали в одиночке, без допросов, в наручниках, на хлебе и воде. Влад с самого начала знал, что проблем с ней не будет, но хотел испробовать свою психологическую методику.
На первом допросе, после всех положенных формальностей, он очень мягко, сочувственно спросил:
– Скажите, вы с кем-нибудь из врачей обсуждали вашу сложную личную ситуацию?
– Я никому ничего не говорила! – испуганно пролопотала арестованная.
– Не надо так волноваться, – он улыбнулся, – в вашем положении это нехорошо, вредно. Вот вы тут написали в заявлении, что ваш куратор Иван Олегович (оперативный псевдоним Федьки) шантажировал вас и склонял к нелегальному аборту.
– Нет-нет, никаких претензий к Ивану Олеговичу не имею, заявление писала в расстроенных чувствах, раскаиваюсь, беру свои слова обратно!
– Тяжело вам пришлось. – Он вздохнул. – И поговорить не с кем, душу излить, добрый совет получить. Неужели в вашей больнице вы никому не доверяете? Неужели там работают такие равнодушные, черствые люди?
– Да… то есть нет… – забормотала она сквозь всхлипы. – Я с одним доктором поговорила, это случайно вышло, я сидела на лавочке в больничном парке, плакала. Он проходил мимо, остановился, сел рядом, спросил, что случилось. Ну, вот, я не выдержала, рассказала, что беременна, отец ребенка жениться отказывается, отцовство свое признавать не желает… Я про сотрудничество ни слова, только про беременность…
– Погодите минуточку! Доктора как зовут?
– Ласкин Семен Ефимович, из экстренной терапии.
Влад затаил дыхание. Арестованный Вовси тоже был терапевтом, в тридцатых возглавлял терапевтическое отделение, потом стал научным руководителем. В голове мелькнули Федькины слова: «Это они на нее повлияли… Докторишки! Жиды-заговорщики!»
– Давно вы знакомы с Ласкиным?
– Нет, мы не знакомы, он работает в другом отделении.
– Значит, вы совершенно постороннему человеку, который подсел к вам в парке, стали рассказывать о своих личных проблемах?
– Почему постороннему? Я знала, кто он. Очень уважаемый терапевт, отличный диагност.
– А он знал, кто вы?
– Да… То есть нет.
– Так да или нет?
– Ну, просто медсестра из урологии, знакомое лицо.
– Он спрашивал, кто отец ребенка?
– Нет… Зачем ему? Я бы ни за что на свете… и он не интересовался… Если бы спросил, я бы вообще не стала с ним разговаривать, сразу бы убежала! – Медсестра опять зарыдала.
«Не интересовался, – повторил про себя Влад. – Почему? Знал? Боялся спугнуть?»
Имя доктора Ласкина Семена Ефимовича из отделения экстренной терапии Боткинской больницы, полковника медицинской службы, впервые попалось ему на глаза в списке советских экспертов на Нюрнбергском процессе. Он, конечно, внес его в свою таблицу, но особенного внимания не обратил. В архивных материалах СМЕРШ ничего существенного на него не оказалось, ни одного подозрительного контакта с иностранцами зафиксировано не было. В показаниях арестованных врачей Ласкин не мелькнул ни разу. В принципе, понятно, они перечисляли тех, кто работал в системе Лечсанупра. Назвать его мог бы покойный Шимелиович, но он вообще никого не назвал. Вовси тоже мог бы, но он пока отказывался давать показания и перечислять имена.
В своей таблице Влад пометил Ласкина буквами: «ВТНН», что означало: «военный, теневой, незаметный, Нюрнберг». Сейчас мысленно добавил еще две буквы: «УА» – «уважаемый, авторитетный» – и взглянул на арестованную:
– Ну, вот, опять слезы! Успокойтесь, все хорошо!
Он вызвал дежурного, приказал снять наручники, принести чаю с бутербродами, протянул арестованной платок. Она его сразу выронила, после наручников пальцы ее занемели.
– Значит, об отце ребенка речь не заходила? – вкрадчиво спросил Влад.
– Нет… То есть да. Ласкин посоветовал мне на него плюнуть. – Она громко всхлипнула, принялась разглядывать свои красные распухшие руки.
– Плюнуть? – Влад изобразил наивное удивление. – В каком смысле?
– Ну, забыть, и все. Он сказал, что мужчина, который так поступает, слезинки моей не стоит и жалеть не о чем. Такой козел все равно ни в мужья, ни в отцы не годится.
«Активно настраивал арестованную против оперативного работника, применял в его адрес грубые оскорбительные выражения», – записал Влад на отдельном листочке, поднял глаза, помолчал минуту, наблюдая, как медсестра морщится, шевелит пальцами, и тихо приказал:
– Продолжайте, конкретно и подробно, что еще вам говорил Ласкин?
– Он предложил взглянуть на ситуацию по-взрослому. Сказал: есть ты, здоровая, молодая, сильная. Есть твой ребенок. Какие варианты? Аборт? Подсудное дело. Теряешь ребенка, свободу, здоровье. Ладно, допустим, удастся сделать по-тихому, не угодишь в тюрьму. Но где гарантия, что потом сумеешь опять забеременеть? Ты себе этого не простишь, будешь мучиться всю жизнь. Вариант второй. Вынашиваешь, рожаешь. Да, тяжело придется, кто спорит? Но ребенок, свобода, здоровье – все твое останется с тобой.
Дежурный принес чай. Влад заметил, с какой жадностью смотрит сестра на стаканы, на бутерброды, и спросил:
– Проголодались?
Она сглотнула, кивнула. Он сочувственно улыбнулся:
– Понимаю. Сначала дадим показания, потом будем угощаться. Ну, так на чем мы остановились? – Он заглянул в протокол и прочитал последние слова: «Все твое останется с тобой». Что Ласкин имел в виду, когда сказал вам это?
Она растерянно заморгала:
– Ну, в смысле, не надо делать аборт…
