– Нет! – Влад энергично помотал головой. – Не дождетесь! Думаете, Сам глупее вас? Он Великий Человек, а вы скоты, ничтожества! Он все знает, видит вас насквозь, нарочно притворяется старым и больным, заманивает вас в ловушку, готовит ответный удар.
В ушах зазвучал тихий слабый голос: «Всему миру известно, что наш вождь всегда выполнял свои обязательства».
Влад внезапно осознал, что финальная фраза официального заявления следствия на самом деле была адресована лично ему, майору Любому, и означала следующее: «Я не отступлю, и ты не отступай!»
С этой утешительной мыслью он заснул и проспал до двух часов дня. Проснулся бодрым, обновленным, сделал свой обычный комплекс гимнастических упражнений, принял ледяной душ, растерся жестким полотенцем, перекусил, выпил кофе, отправился на службу.
На вечерней оперативке Гоглидзе был в отличном настроении, не орал, никого не распекал. Все следователи получили распечатки официального заявления следствия.
– Дадите каждому, в начале допроса, – приказал Гоглидзе, – пусть каждый прочтет и подпишет: с текстом ознакомлен. Что непонятно, объясните своими словами. Главное, чтобы усвоили: товарищ Сталин лично гарантирует им жизнь и возможность работать, если признаются и назовут сообщников. Ясно?
Влад заметил, как скривились в наглой усмешке тонкие губы замминистра, когда он назвал имя Самого, поймал его внимательный прищуренный взгляд и услышал:
– Майор Любый, задержитесь!
Накануне Влад передал Гоглидзе отчет по Ласкиной, вложил тетрадь с тайным шифрованным посланием, добавил свои подробные комментарии и предложения. Папка с отчетом лежала на столе перед Гоглидзе.
Когда все вышли, Гоглидзе закурил, побарабанил пальцами по картону папки:
– Значит, запрашиваешь добро на установление личности и арест студента, автора шифрованных посланий?
– Так точно, товарищ генерал! Необходимо срочно, на корню, пресечь вражескую деятельность террористического подполья в медицинском институте.
Гоглидзе выпустил дым, открыл папку, принялся нарочито небрежно, быстро листать тетрадь. На страницу упал столбик пепла. Он сдул пепел, тетрадь захлопнул, убрал назад в папку, внимательно взглянул на Влада и тихо, вкрадчиво спросил:
– Хочешь, мать твою, превратить следствие в балаган?
– Никак нет, товарищ генерал!
– Никак нет, товарищ генерал! – передразнил Гоглидзе омерзительно визгливым голосом, отшвырнул папку и прорычал сквозь зубы: – Какое, на хуй, подполье?! Какие, блядь, ананасы? Начнем брать этих сопляков, нарушим секретность твоей же гребаной спецоперации, завязнем по уши, потеряем время! Ты, блядь, сначала девку раскрути! Официальное заявление следствия ее тоже касается, хоть она тут у нас и добровольно.
Последняя фраза прозвучала издевательски-насмешливо. Любый сделал вид, что не заметил саркастической интонации и наглой блатной ухмылки. Ответил спокойно, четко:
– Слушаюсь, товарищ генерал!
«Явный, открытый саботаж, – думал Влад, пока шел по коридорам, спускался по лестнице, – возражать, спорить, что-то доказывать бесполезно и опасно. Сейчас главное – осторожность. Сам притворяется больным и старым, я притворюсь обычным тупым бюрократом, жвачным животным, которое печется лишь о своей жалкой мещанской выгоде и не видит дальше собственного носа. Никто не должен догадаться, что я другой, особенный, посвященный. Никто, в том числе и ведьма».
Когда привели Ласкину, он сразу приказал снять наручники, предложил сесть, участливо заглянул в глаза:
– Добрый вечер, Надежда Семеновна. Как вы себя чувствуете?
Она не ответила, уселась на табуретку и занялась своими красными распухшими руками. Он как ни в чем не бывало улыбнулся и бодро сообщил:
– Надежда Семеновна, у меня хорошие новости. Мне поручено ознакомить вас с официальным заявлением следствия.
Он дал ей листок, подождал, пока прочтет, и спросил:
– Вам все понятно?
Она слабо кивнула. Он ткнул перо в чернильницу:
– Вот тут, пожалуйста: «Читала», фамилия, имя отчество, число, подпись.
Она взяла ручку и вывела какие-то странные зигзаги. Ручка выскользнула из пальцев, покатилась по столу, упала на пол.
Влада будто ледяной водой окатило: «Каббалистические знаки! Магическое клеймо на официальном документе!»
Стараясь не смотреть на хитрую тварь, чтобы не прикончить ее сию минуту, он спокойно спросил:
– В чем дело?
– Извините, у меня болят руки, пальцы не слушаются.
Влад поднялся, прошелся по кабинету, остановился у нее за спиной, заговорил так мягко и сочувственно, что не узнал собственного голоса:
– Ладно, подпишете позже. Главное, чтобы вы уяснили суть: товарищ Сталин лично гарантирует вам жизнь и возможность продолжить учебу, если вы честно во всем признаетесь и назовете имена сообщников.
– Каких сообщников?
– Надежда Семеновна, вы смертельно запуганы, но здесь, в этих стенах, вам нечего бояться, вы можете все рассказать.
– Что – все?
– Правду о том, кто такие на самом деле ваши родители и чем они занимаются. Правду о том, как они внушали вам ненависть к советской власти, к русскому народу.
– Нет. Это неправда.
Влад вернулся за стол, закурил и продолжил:
– Я понимаю, вам трудно преодолеть внутренний барьер, но, поверьте, стоит только начать, и сразу станет легче. Ваш отец говорил вам, что с евреями в СССР обращаются плохо, несправедливо?
– Нет, он никогда такого не говорил.
– То есть положение евреев в СССР в вашей семье не обсуждалось?
– Нет.
– Значит, эта тема была запретной?
– Нет.
– Если тема не была запретной, почему же вы и ваши родители никогда ее не обсуждали?
– В СССР все нации равны, и обсуждать тут нечего.
Она нарочно отвечала тишайшим шепотом, приходилось напрягать слух. Влад терпел, не повышал голоса, говорил медленно, продолжал обращаться к ней на «вы», по имени- отчеству:
– Надежда Семеновна, вы утверждаете, что ваши родители никогда не высказывали недовольства действиями Советского правительства?
– Утверждаю. Никогда не высказывали.
– Стало быть, вы сами додумались, что постановление Президиума Верховного Совета СССР от 24 декабря 1947 года считать праздник Победы 9 мая рабочим днем, имело целью показать, будто войны и Победы не было?
