Я вздохнула.
Я подозревала, что как раз из-за того, что я Дезовски, Жешек и вывел меня из леса, и передал монетки. И приснился…
Но Бонни была настроена так скептически, что дальше спорить не хотелось. Я подошла к окну, посмотреть, не идет ли Щиц.
— Тебе нужно сходить к ведьме-лекарке, — вдруг сказала Бонни, вставая за моим плечом.
Я вздрогнула: в своих ботинках Бонни умела ходить совершенно бесшумно, я даже не услышала, как она встала.
— Зачем это?
— Хочешь шрам? Они даже мужчин, скажу по секрету, не особо красят, — скривилась Бонни, — Это недалеко: во-о-от по той дорожке. И направо потом. Видишь, как тот парень завернул?
Я посмотрела на «того парня» и отшатнулась от окна.
— Не пойду. — Коротко сказала я.
Потому что показательно завернул никто иной, как Элий.
Бонни недоуменно посмотрела на меня, потом снова в окно… и, кажется, догадалась.
— Жених, да? Жених?
— Я не хочу об этом говорить.
— Ты ни о чем не хочешь говорить. Таинственная такая, аж жуть, — надулась Бонни, — я вот от девочек слышала… ну, от Маркарет… Вчера, вы с ней поссорились на завтраке, и она резко захотела со мной дружить — совпадение чудесное, как думаешь? Ну так вот, Маркарет сказала, что твоя бабушка собственного мужа уморила. Я не особо поверила, но ты с женихом так обращаешься, и…
Я развела руками.
— Понятия не имею. Не то чтобы я много знала об этой бабушке. Она умерла еще до моего рождения. А про дедушку вообще никаких историй не слышала.
Бонни снова фыркнула, на этот раз недоверчиво. К счастью, ее отвлекли:
— Ой, Щиц идет! — Улыбнулась она и замахала в окошко руками, как ветряная мельница.
От нее вяло немного театральным, искусственным, но тем не менее светлым позитивом, поэтому я к ней присоединилась, несмотря на то, что чувствовала себя при этом очень глупо.
Но мне тоже хотелось вот так улыбаться. Как глупая девчонка.
Зря, конечно. Потому что первым вопросом, которым Щиц задал, когда к нам поднялся, был не «как дела» или «хорошо ли вы спали». Он покосился на мою руку и вздохнул.
— И где ты так порезалась?
Я помахала перебинтованной рукой. Я не рассказала о ночном приключении Бонни — с чего бы мне делиться этим с Щицем? К тому же придется объяснять Бонни, почему я не поделилась с ней сразу же, а я и сама не знаю…
— Осколки собирала голыми руками.
Щиц укоризненно взглянул на Бонни. Та пожала плечами.
— Иногда легче дать порезаться.
Я скривилась, но ничего не сказала, признавая за Бонни право отчитывать меня сколько угодно. Рука-то вот она, саднит, бедная.
— До завтрака еще полчаса, — вздохнул Щиц, — пошли, сходим в медпункт, и тебе там…
— Она не хочет в медпункт, — перебила Бонни.
Повисла тишина. За окном чирикала белка… или птичка, кто там чирикает? Белки вроде бы цокают? Или стрекочут? Ой, какой интересный потолок, трещины на побелке складываются в звездочку, а в дальнем углу и вовсе похожи на пятый символ алфавита хашасса, и…
Бонни сидела, сложив руки на коленях и выпрямившись. Идеальная ученица, примерная девочка. Высматривала что-то в окне, чуть ли не насвистывала, старательно пряча ехидство. Но, несмотря на то, что я видела только пучок ее русых волос, ухо, щеку и самый кончик носа, я нутром чуяла ее старательно сдерживаемое хихиканье.
Щиц снова вздохнул.
Как-то он сегодня пришел… грустный? Раздраженный? Еще более сгорбленный, чем обычно, под глазами вот такущие черные мешки, волосы сальные и, похоже, расческа их и не касалась, максимум растопыренная пятерня.
Щиц побарабанил длинными пальцами по краю медного котла, на который опирался, ладонями, — от стула он отказался, побоялся, что заснет, наверное, — еще немного подождал, пока кто-нибудь из нас соизволит сказать хоть слово. А потом сказал:
— И почему ты не хочешь в медпункт, Еленька?
Сказано это было с таким безграничным смирением в голосе, что мне тут же расхотелось отвечать. Будто я маленькая девочка, и все мои возражения — очередной глупый каприз, и все.
Я начинала уставать от этого его снисхождения. Как он умудряется вечно смотреть на меня сверху вниз, со своим-то горбом?
— Вовсе не больно, — буркнула я, — само заживет и все.
— Еленька, — протянул он раздраженно, — живительная влага для моей акающей души, рахат-лукум моего сердца, услада моих глаз, пампушка надежды…
Бонни подозрительно закашлялась в кулачок.
— …пончик судьбы, борщ благоразумия, тортик…
— Борщ? — не выдержала я.
Это не звучало как комплименты. Это звучало, как издевательство. Я съежилась, попыталась втянуть живот, чтобы показаться хоть чуточку выше и стройнее, как березка, скрестила руки на груди.
— …любви. Ну, солянка, если хочешь. Зефирка, — он оттолкнулся от котла и изобразил руками нечто пируэтоподобное, — воздушного вдохновения…
— Почему борщ? — Тупо переспросила я.
— Ты знаешь что-нибудь более основательное? На борщ всегда можно положиться, — передернул плечами Щиц, неодобрительно покосившись на скорчившуюся от старательно сдерживаемого смеха Бонни, — он сытный, полезный, вкусный. Так вот, горячая, хрустящая корочка здравого рассудка и трезвой памяти, почему ты не хочешь в медпункт?
Я сморгнула пару слезинок.
— Сам ты борщ, — буркнула я, — пампушка и тортик… яблочко наливное…
У меня тоже была не лучшая ночь, и я вроде бы не давала поводов вот так вот на пустом месте на мне срываться!
— Не-не, ты не думай, — резко вмешалась Бонни, сразу посерьезнев, — он ничего такого, просто голодный.
— Я голодный и злой. Сколько мы еще будем терять время? Сколько можно-то ерундой маяться?!
Такой спокойный, надежный всегда доброжелательный Щиц вдруг двинул кулаком по чугуну — и чугун промялся, как влажная глина.
Я охнула и попятилась.
— Щиц, ты чего? — охнула Бонни, — Что происходит, а?
Она вскочила, встала между нами, раскинув руки, как будто разводила море — только вместо двух половин моря были мы с Щицем.
Она больше не улыбалась, замерла, чуть подрагивая, как натянутая струна.
— Не ссорьтесь, — попросила она жалобно, — не надо.
— Выйди.
— Чего? — Как-то очень озадаченно переспросила Бонни.
— Выйди! — Рявкнул Щиц, и, уже тише, — Очень прошу. Можешь подслушать под дверью, но я очень тебя прошу, ради нашего недавнего приятельства, не надо. Очень прошу. Очень. Эля тебе все равно все расскажет, когда рыдать будет.
