Щиц замер. Обернулся.
— Откуда ты…
Вот оно.
Я догадывалась об этом, еще когда Онни предложила мне то, что предложила. Для нее это было капризом начальницы, блажью — она не стала бы натаскивать меня на разрушение собственного заклинания, если бы считала его справедливым.
— Дар ясновиденья открылся, — как можно увереннее брякнула я, — вижу, вижу, враг твой — директриса. А у директрисы на сердце злоба черная, злоба жгучая, на, э-э-э… Мужчину…
Щиц все еще слушал — значит, пока угадываю.
— Э-э-э… одной с тобой крови, и он украл у нее… украл у нее… э-э-э… — логичнее было бы сказать «любовь»; но что-то останавливало.
— Что-то, — наконец сказала я.
— Отец украл у нее идею, — просто сказал Щиц, — и смотался с этой идеей в Шень. С этого все началось. Но только началось. Я сам подставился.
Он присел на кровать Бонни.
— Осторожнее с идеями, Эль. Не вываливай их вот так, без подготовки, наобум, как сейчас. Старайся сдерживать вдохновение до чего-то действительно полезного, а? Я сказал тебе, потому что нет смысла скрывать — ты все равно рано или поздно узнаешь. Или Бонни что-то услышит, и ты узнаешь. И потому что ты, конечно, разболтаешь этот секрет — разболтаешь его Бонни, как Бонни разболтала бы тебе. Но только ей.
Некоторое время мы молчали. Я не знала, что должна сказать или что сделать. Похлопать по плечу? Сказать, что все будет хорошо? В красках расписать щедрое предложение Онни?
Я не знала, поэтому неловко сменить тему:
— Как думаешь, тут могут водиться призраки?
— Призраки?
— Думаю, Э… э-э-э, я. Я видела призрак моей бабушки под окнами.
— Тебе приснилось, — отмахнулся Щиц, с немалым энтузиазмом поддержав мою инициативу перевести разговор в другое русло — похоже, уже раскаялся в своем внезапном приступе откровенности, — только очень сильный призрак сможет пробраться на территорию Академии. Лет пятьдесят назад тут все просто кишело призраками, они ж на силу идут… но потом изобрели М-пентограмму, кстати, Академия очень гордится, что М-пентограмма была изобретена именно в этих стенах… ну и все. Оградили.
— О-о-о, — протянула я, чтобы хоть как-то поддержать разговор, — Ясно.
Значит, Элий просто выдумал удобный предлог? Как-то слишком уж сложно для предлога…
— Пойду я, — Щицу не терпелось сбежать.
— Иди. Только… — Я хотела было рассказать про Элия, и про сегодняшнюю встречу, попросить узнать, была ли это правда или просто попытка пообщаться…
Но мне очень сложно взваливать на Щица все, что касается общения с Элием, он и без того общается с ним куда чаще, чем хотел бы, судя по его поведению…
— Да?
Нет, я решила, не стоит его впутывать. Слишком многое придется объяснять. Элий — только моя проблема.
И эта встреча пусть останется только между нами.
— Нет, ничего. Иди.
Бескрайнее маковое поле простиралось под бездонно-голубым небом; мощеная кирпичом дорожка рыжей проплешиной вела вдаль, сливаясь с горизонтом.
— Переведешь бабушку через дорогу? — Кокетливо спросили у меня и ухватили за локоть.
Жара, маковое поле… это может плохо кончиться! Я читала такую сказку, и девочка там заснула вечным сном, и никто-никто ее не спас. Мораль: не майтесь дурью в подозрительных местах.
Я поймала себя на абсурдном желании начать собирать маки в передник, напевая при этом глупую-глупую песенку. Красивые, все-таки, цветы… Так, спокойно, я не совсем понимаю, что происходит, но ставлю семь против пяти, что я заснула.
Заснула, когда притворялась спящей, чтобы не объясняться с Бонни.
Да, хорошая версия, красивая. Все сразу становится понятно и нормально. И поле, и дорожка, и старушка, цепко впившаяся в меня коготками.
— Бабушка, э-э-э… — лицо ее мне было странно знакомо, и я вгляделась повнимательнее, — э-э-э?! Бабушка?!
Никогда ее не видела вживую. Ее строгое лицо, высеченное на надгробии, сверлило меня пустым взглядом каждый День Мертвых, но… Сложновато узнать человека, если до этого видел лишь каменную статую, созданную по заказу безутешного сына и потому немного… льстящую оригиналу.
Впрочем, стоило мне произнести это слово вслух, и я почувствовала, что права. Таковы уж сны: иногда в них всплывают факты, которых ты никогда раньше не знал, и которые в реальной жизни кажутся полным бредом, но во сне кажутся незыблемыми, как основы Мироздания.
— Внученька! Всегда хотела тебя повидать. Ты так выросла… В последний раз я видела тебя еще в животике твоей мамы.
Я сглотнула, изо всех сил не желая продолжения, но бабушка старательно квохотала:
— Ты была во-о-от такусенькая, с абрикосовую косточку, и милый хвостик…
Я предпочитала думать, что дети просто… находятся в капусте. Или их аист приносит. Не то чтобы я не бывала на крестинах детей моих недавних подруг и не знала из девичьих шепотков и смешков, как именно получаются дети.
Но вместо подробностей я представляла себе капустное поле. Бескра-а-айнее капустное поле. Вот как это, только с капустой.
Пейзаж на секунду мигнул; но не успела я толком разглядеть, какая уродилась капуста, меня снова окружали маки.
Дорожка стала шире и превратилась в настоящую дорогу, на обочине которой мы с бабушкой и стояли.
Я пошла вперед, касаясь свободной рукой алых лепестков; переходить через дорогу не было никакого желания.
— Еленька, что же ты…
— Бабушка, ты никогда раньше мне не снилась, — сказала я задумчиво, — но вот сначала непонятный старик зовет меня полетать, потом… один парень рассказывает про призрака под моими окнами, и вдруг я вижу тебя; бабушка, ты помогла папеньке стать тем, кем он стал, и отнюдь не добрым словом и материнскими пирожками; бабушка… очень тебя прошу, не держи меня за дуру.
— Ну конечно, — бабушкин голос неуловимо изменился; я заметила, как вянут от холода рядом с ней маки, и сама поежилась, — стоило ли ожидать иного?
— Это все-таки мой сон, на что ты надеялась? — я сорвала бутон и обернулась, чтобы оказаться с бабушкой лицом к лицу, — Петух или курица?
И лицо ее дрогнуло в непритворном удивлении.
— Что?
Этой игре меня научил папенька. Нужно распотрошить бутон и посмотреть, какие там лепестки. Если красные — то петух, если розовые — то курица.
Тот самый обход сыроварен и прочих коровников, на котором меня увидела Бонни, запомнился мне не только запахом коровьих лепешек, но и этой игрой. Я смогла провести с папенькой целых три часа, прежде чем мы дошли до деревни, и бумаги снова его у меня отняли. Это был сложный год.
Но счастливый.
