Придется лечь спать. Лучше самой пойти, чтобы не чувствовать себя потом мешком с картошкой, с Щиц станется… Но мысль о кровати внушала страх.
Вот, от чего я бежала.
Я боялась того… той, что обязательно встретит меня во сне.
Сколько бы не убеждали меня в обратном Щиц и Бонни, где-то в глубине души я отлично знала, что она во всем лучше меня.
Сильнее.
Могущественнее.
И была готова к поражению.
— Я сама дойду, — сказала я Щицу, — не беспокойся.
— Точно не хочешь прокатиться?
— Тоже мне, лошадка, — фыркнула я, — не волнуйся за меня, ладно?
— Я не думаю, что это мой выбор, — хмыкнул Щиц, — без обид.
— Никаких обид. Но мне стоит напомнить: выбор как раз-таки твой.
Он все-таки увязался вслед за мной: тонкий серпик луны наконец прорвался сквозь распухшие облака и теперь отчаянно светил нам в спину, и достаточно было посмотреть под ноги, чтобы увидеть нашу общую страшную горбатую тень. Хотела бы я встретить Щица в расцвете его сил — тогда не пришлось бы сейчас тащиться в темноте.
Он бы придумал какие-нибудь фонарики или светлячки…
Или я бы смогла их наколдовать.
Забавно выходит: связанные вот так мы слабы. Но порознь — совсем ничего не можем. Папенька меня такому никогда не учил.
Папенька всегда справлялся сам. У него не было друзей — были партнеры, были должники, были выгодные сделки, и сделки похуже; даже моя мама…
Да.
Моя мама была одной из самых удачных его сделок.
Я даже не уверена, любил ли он ее. Мне говорили то, что положено говорить маленькой девочке, множество добрых и красивых слов, но сейчас, оказавшись в Академии, так далеко от уютного родного дома, я все больше задумываюсь, какие из этих слов всего лишь удобная полуправда, а что и вовсе наглая ложь, за давностью лет ставшая частью подлинной семейной истории.
Когда я ловила ухом отголоски сплетен, я всегда думала, что это всего лишь часть глупых и скучных взрослых заморочек, и пропускала их мимо ушей.
А сейчас я, кажется, повзрослела, и очень жалею, что не вслушивалась.
— Выбор мой, — вдруг сказал Щиц после очень долгого молчания, — но если бы я вернулся в тот момент…
— Ты бы отказался?
— Нет, — вздохнул Щиц, — просто знал бы, что этот тот случай, когда даже выбор — это отсутствие выбора.
— Ты опять говоришь, как оживший учебник философии, — надулась я, нутром почуяв, что это были не самые приятные слова, но так до конца и не понимая, что именно мне только что сказали.
— Когда-то я много читал.
— А сейчас?
— М-м-м… стираю белье? Слушаю нытье? Разруливаю чужие любовные проблемы?
— Ты стал мне идеальной женой, Щиц, — буркнула я, — Молодец. Даже фигурную пилежку освоил.
— Ну что ты, я только учусь, — рассмеялся тот, — вот и дверь, заходи, ну…
— Давай еще кружок.
— Не надышалась еще?
— Просто… Хочу… — я замялась, — просто еще кружок. Меня так и тянет в лес, надеюсь, так устану, что не доползу дотуда, даже если на меня наденут сапоги-самоходы…
— Не наденут.
— Что?
— Ты не знала? Их тоже я испортил, ну.
— Это как?
Щиц замялся.
— Посушил над костром, наверное?
— Ты и сам не знаешь?
— Что мне, каждый испорченный артефакт помнить? Их слишком много, ну.
И так, препираясь ни о чем мы намотали еще кругов десять вокруг общежития.
Дело было не в том, что мне нравилось так проводить время — к концу прогулки мои непривычные к ходьбе ноги уже даже не гудели — они налились свинцовой тяжестью и не хотели отрываться от земли.
Я боялась не заснуть даже — проиграть. В меня ведь так верили.
Но нельзя же бояться вечно: на очередном круге я все-таки нашла в себе силы попрощаться с Щицем и войти в здание общежития.
Иногда в мире случаются очень обидные вещи.
Например, ты настраиваешься на важную контрольную, а ведьма-преподавательница выдает какой-то дурацкий тестик на три вопроса, который ты решаешь за пять минут, немного скучаешь, а потом преподавательница вообще выходит из класса, и ты за оставшиеся полчаса ты успеваешь прорешать варианты для всех желающих одногруппниц сразу.
Или…
Ты очень долго готовишься встретиться с бабушкой, а она не приходит.
Бабушка не пришла ко мне в сон.
Я должна была выдохнуть, наверное. Успокоиться. Проснуться и сказать: все в порядке, это был просто сон, Бонни, ты подняла панику на пустом месте…
Но я вскочила с кровати еще более испуганной, чем накануне. Вскочила — и тут же плюхнулась обратно, перетружденные ноги болели просто невыносимо. Каждое напряжение мышц приходилось претерпевать… превозмогать… короче, зря я вчера столько ходила.
Это же надо было так раскиснуть за такое малое время! Казалось бы, совсем недавно я могла танцевать целые ночи напролет, и вот…
Интересно, тут есть какие-нибудь занятия, чтобы поддерживать себя в форме? А то я даже об уроках танцев ничего так и не смогла разузнать. Старшекурсницы говорили, что иногда какая-нибудь учительница жалеет ноги наших соседей-колдунов и открывает курсы за несколько дней до Переворотного Бала, но это же не совсем не то…
— Бонни… Бонни, она не пришла.
— Ничего удивительного, — отмахнулась Бонни, — я бы тоже не пришла в первую же ночь. Я бы придумала план. Если бы была мертвой, конечно. Мертвые хитрые. У них всегда есть какой-нибудь зловещий план. Наверное, она сидит его и закручивает, закручивает, закручивает… ты чего вчера так поздно вернулась? С Щицем не наговорилась?
— Не совсем. Не хотелось возвращаться.
— Это может быть частью плана. Она могла заколдовать… то есть… ее жуткий подручный мог тебя заколдовать, чтобы ты догуляла до леса, и… ну, знаешь?
Я вспомнила старичка-лесовичка и вздрогнула. Но тут же взяла себя в руки, отмахнулась.
— Или мне просто не хотелось возвращаться.
— Вот никогда ты меня не слушаешь, — упрекнула меня Бонни, — никогда. Попомни мои слова, это план…
— Да-да-да, — нахмурилась я, — вот делать ей больше нечего…
И осеклась.
— Вот именно, — Бонни назидательно подняла палец, — ей больше нечего делать.
— Боже.
Бонни вихрем кружила по комнате из угла в угол, еще более суетливая, чем обычно. Она чуть не натянула навыворот чулки, раздраженно разворошила весь тол в поисках тетради по алхимии, лежавшей у нее на тумбочке, укололась иголкой, зашивая порванную второпях перчатку…
