— Уверен, нам обоим есть, о чем подумать. — Спокойствию в его голосе я могла бы только позавидовать.
Этот гад надо мной смеялся! Смеялся! А потом его взгляд вдруг стал неожиданно серьезным. На краткий миг мне вообще показалось, что он попытается меня поцеловать.
— Уйди! — взвизгнула я.
И его впечатало в стену.
Я не знаю, как именно я это сделала. Его просто приподняло и отбросило; в полете он умудрился сгруппироваться, защищая голову: не зря все-таки отчим тратил деньги на его учебу.
Со стены осыпалась штукатурка.
Он встал, как ни в чем не бывало, отряхнулся.
— Уже ушел. Но, знаешь… я рад, что ты хотя бы не проклята.
Я смогла удержаться и разрыдаться уже после того, как за ним закрылась дверь.
Не думаю, что разговор хоть что-нибудь сделал проще.
Я говорила искренне…
Но Элий нашел повод мне не поверить.
Я не понимала, чего именно он ждет. Совместного побега? Что папенька лет через пять остынет и начнет снабжать деньгами свою проштрафившуюся дочурку? Или идиллической жизни на какой-нибудь ферме, в окружении коров, свиней, десятерых наших пухлых и голубоглазых детишек?
Для меня все кончилось, когда меня увезли сюда. Но у Элия в голове явно рисовался какой-то совершенно иной, но все равно счастливый конец, к которому он шел с тем невыразимым упорством, что когда-то мне понравилось, а теперь скорее пугало.
И я просто не знала, как заставить его поверить в мою искренность.
Как все это закончить.
Просто не знала.
Глава 16
За то время, что я проучилась в Академии, я перевидала множество чудесных вещей. Иллюзии тут на каждом шагу, тайнами забит чуть ли не каждый шкаф, а волшебство куда проще объяснить формулами, чем словами. Магические существа содержатся в зверинце, и их там полно, и Бонни частенько отправляют за ними ухаживать — то есть никто не запретит мне потрогать единорога или полетать на грифоне, наоборот, стоит мне попросить, и Бонни подаст седло и поможет с упряжью.
Я, правда, сама не хочу — магические звери мало чем отличаются от зверей обычных, и единороги терпеть меня не могут точно так же, как их безрогие сородичи, а я отвечаю им взаимностью. Но самым чудесным из всего, что я здесь обрела — кроме, пожалуй, возможности узнать, как вся эта магия работает, — это подруга.
Бонни.
Раньше у меня не было человека, в которого можно было бы уткнуться и пореветь искренне и от всей души.
Папеньку я старалась лишний раз не нервировать, няньки отчаянно фальшивили в своем сюсюканье, тетенька парой сочувственных с ее точки зрения слов всегда выжимала из меня столько слез, что у меня потом неделю глаза были как у кролика, а нэйе Улина же была всего лишь служанкой, и в глубине души мы обе это помнили; а уж называть ту стайку зубастых пираний, с которыми я водилась в той своей прошлой беззаботной городской жизни «подругами» могла только старая я, которая искренне считала, что если ты повернулся спиной и тебе туда что-то там вонзили, чутка при этом подняв в цене свои собственные акции, то ты сам себе дура и сама виновата.
Я часто рыдала, и никогда не стеснялась своих слез, но как правило делала это для чего-то. Если тетенька что-то и смогла вбить в мою непокорную голову, так это понятие «уместности». Из вовремя показанной слабости всегда можно извлечь выгоду — это уже был папенькин урок.
Иногда мне даже не было особенно грустно, я просто хотела вон ту красивую шляпку и знала, что если поругаться с тетенькой у папеньки под ухом и выдавить пару слезинок, то у меня будет и шляпка, и платье, и что угодно — лишь бы я перестала действовать всем на нервы.
Но в Академии слезы больше не могли выполнять их основную функцию, ими больше нельзя было ничего добиться. Здесь не было людей, кроме, пожалуй, Бонни и, может быть, Щица (у него от моих истерик начинала болеть голова), которым было бы не все равно.
Думаю, за это время я стала куда спокойнее.
Но разговор с Элием…
Во мне что-то сломалось, наверное, потому что слезы текли и текли. Я пыталась отвлечься — только закапала слезами конспект. Расстроилась еще больше. Немного помогло умывание, но ненадолго.
Я не до конца понимала, почему именно плачу. Может, потому что больше не могла вспоминать свои счастливые свидания в кофейнях без того, чтобы перед глазами встало лицо Элия, которое я видела сегодня. Или потому что не хотела думать, что Элию настолько нужны мои деньги, что он приперся за мной аж сюда: я всячески отгоняла эту мысль, но, в отличие от грез о неземной любви, они крепко засели в моей голове и не собирались исчезать, как бы я не пыталась их оттуда выбросить. Я не хотела думать, но не могла не думать: то еще удовольствие.
Спасла меня Бонни.
Она вернулась — уже обеспокоенная и напряженная, видимо, почуяла своим длинным носищем, что ее затея обернулась как-то не так.
И я с удивительной ясностью поняла, что я могу сейчас уткнуться в нее и зареветь.
Или накинуться на нее с кулаками, впасть в бешеную истерику, швыряться вещами и топать ногами так, чтобы соседки снизу нам потом слабительное еще месяц в компот подмешать пытались.
Но я не стала.
Я не хотела ее расстраивать еще больше.
Я в последний раз всхлипнула, и слезы вдруг остановились.
— Я поговорила с Элием, — сказала я, стараясь улыбаться не очень жалко, — вот и все.
И развела руками.
— И? — спросила Бонни, осторожно присаживаясь на кровать рядом со мной.
Ее пальцы комкали покрывало, а узкие плечи закаменели; казалось, она готова сорваться с места и бежать — и при этом не может пошевелиться, и беспомощно цепляется за ткань.
— Ну, я ему сказала, что он зря. А он мне не поверил, — я снова развела руками, как тот великий маг, что таким манером смог иссушить целое озеро, — все стало только хуже.
Тут я чуть снова не разревелась, но удержалась: слишком уж Бонни была бледная. А она не виновата, она хотела, как лучше.
Я была ей признательна. На оказанную услугу не хотелось отвечать злом.
— Не думаю, — робко предположила Бонни, — знаешь… это… как вскрыть гнойник. Либо корова дохнет, либо ты его вычистишь. Вот и все. Рано или поздно. Поэтому я так… беспокоилась. Нельзя ж так запускать. Надо резать. Прос…
Я перебила. Вот только извинений мне не хватало.
Все-таки с гнойником Бонни была права, и я это уже очень давно чувствовала. Сейчас мне даже стало как-то… легче?
— И что?
— А?
— С коровой что?
— С какой коровой?
— Ну, больной. Она сдохла или нет?
