На первом я научилась рисовать яблоки, к третьему поняла, что блик — это важно. В общем, рисую я еще хуже Бонни, но, к счастью, это не обязательный курс. Я его взяла чтобы, пока погода еще позволяет, дышать свежим воздухом и делать домашку по всякой скукотище, которую в комнате делать решительно невозможно.
Если честно, я даже немного помедлила с разговором, потому что увлеклась наблюдением за разлапистой елкой, обретавший объем под Маркиной кистью. Даже придвинулась поближе. Марка тоже елкой увлеклась настолько, что даже не заметила моего маневра с мольбертом.
Но потом она случайно задела локтем белила, и, вот поганый характер, краска из баночки выплеснулась прямо мне на платье.
Я не заорала.
У меня-то есть Щиц. Щиц вполне способен справиться с белилами на платье. Не отстирает, так в котле поколдует. Это ж не шенский шелк, а дурацкая шерстяная форма Академии, чего тут вопить?
Но хотелось.
Очень хотелось.
Но я пришла с миром. Поэтому я старательно думала о том, какой Щиц искусный прач. Прачка. Стиральщик.
Марка покосилась на мое платье, а потом подняла глаза на меня. Вот пока она меня не увидела, готова была извиниться; но стоило ей заприметить мою рыжую косу, у нее вдруг раз! И лицо скукожилось в обычное кисловато-пренебрежительное выражение.
— Что ты тут делаешь? — спросила она, тщательно процеживая слова.
— Щиц отлично стирает вещи, — брякнула я.
Мы немного помолчали. Марка вертела в пальцах кисть.
— Передник надевать надо, — буркнула она.
— Ну, я тут не рисую, а домашку делаю, — сказала я, и с удивлением поняла, что, кажется, оправдываюсь.
Вот он, искренний аристократизм — обляпать, а потом заставить чувствовать себя виноватой!
Но я усилием воли подавила мигом вспыхнувшее раздражение.
— Бог с ним, с платьем, — поспешно добавила я, — у меня нет проблем с новыми платьями. На мой дебют папенька заказал десять платьев у десяти разных модисток, в том числе и в столице, а я выбирала.
Я была в растрепанный чувствах, поэтому действовала так грубо.
— И? — спросила Марка, уже даже не пренебрежительно, а зло.
— А у тебя был дебют, Маркарет?
— Я ходила в платье, которое досталось моей маме от ее бабушки, а той…
— Прости, меня не учили, как на это реагировать: я должна восхититься древностью твоих корней или сочувственно спросить, не расползлось ли это старье во время танца? — не удержалась я, — Хотя если бы расползлось, то это был такой скандал, что тебя бы упомянули в газетах, люблю, знаешь ли, на досуге почитать колонку дебютанток…
— Оно и видно, что кроме этой колонки ты ничего не читаешь, — фыркнула Марка, и отвернулась к мольберту.
По отчаянно-прямой спине и закаменевшим плечам я поняла: попала.
Впрочем, никакой радости мне это не принесло.
— Слушай, Марка… Маркарет. Я не… как-то само вырвалось, — сказала ее затылку, — ты начала первая, и я хотела бы это прекратить, понимаешь?
— Нет.
— Ну хоть завидуй молча! — Рявкнула я шепотом, — Тетеньку-то зачем в это втягивать?
— Тайе Акату Дезовски? Кто бы мог подумать, что вы родственники. Точно не я, газетами не увлекаюсь, — фыркнула Марка, и соизволила ко мне полуобернуться.
Я скривилась.
— Слушай, давай так: я могу купить тебе это дурацкое белое платье, и перчатки, и вот это вот все. Под солнцеворот я все равно поеду организовывать бал. Будет у тебя все красивое, может, даже жених. А ты закончишь вот это вот все.
— Что же я должна закончить?
Марка обернулась ко мне, поджала губы, посмотрела сердито.
— Что именно ты хочешь у меня купить, купчиха?
Я закатила глаза, глубоко вдохнула и выдохнула.
— Пойми, пожалуйста: это все, что я умею. Покупать. Я понятия не имею, что еще могу сделать. Если тебе кажется, что это оскорбительно, или дешево, или оскорбительно-дешево, так и скажи, и назначь свою цену.
— Я до такого…
— …не опускаешься?
Зато сплетни плодить — очень благородно, все по заветам предков. Я чуть не плюнула: пусть сидит себе в своей святой бедности, и донашивает платья за прабабушкой.
— Тебе не понять.
Захотелось встать и уйти. Но я не могла. Это был бы проигрыш.
— Но в отличие от тебя я хотя бы пытаюсь. Все, что мне нужно — чтобы меня никто не трогал.
— Да кто тебя трогает-то!
— А тетенька?
— А нечего встречаться с каким-то мальчишкой втихаря!
— А что, каждый ученик соседской Школы — потенциальный любовник?
— А что мне им, рот заткнуть?
— Либо им заткнешь, либо я открою, — зашипела я, — я, знаешь ли, тоже и корни помню, и родню в обиду не дам.
— Ой, да ладно тебе. Все в стиле вашей семейки: что по тебе какой-то разнорабочий сохнет, что по тетке твоей. Сердцеедки — что такого?
Я скрипнула зубами.
— У меня тоже есть право беречь репутацию.
— Так береги честь! — встряла подоспевшая на помощь Марке подружка.
И откуда только явилась, как посмела сунуться! Хотела задеть меня, а вместо этого подыграла мне. А нечего в подруги дур подбирать: хоть и сияешь на их фоне, но зато как они могут подвести из самых лучших побуждений!
— Вот это было дешево, — покачала головой я, — очень дешево, Маркарет.
Та посмотрела на подружку — это была та, которая любимая, рыжеватая и какая-то лицом вся опухшая, так посмотрела… впервые вижу, чтобы кто-то с таким свистом вылетал из любимых подружек. Просто фить! И вся как-то скукожилась под этим взглядом, отступила, исчезла за своим мольбертом.
От нас начали отодвигаться.
То, что сказала подружка Маркарет, было оскорблением, это было куда хуже вылитых на подол белил. И я, и Марка пылали гневом, хоть и по разным причинам, — а никто не хочет находиться рядом с двумя разъяренными ведьмами, даже другие ведьмы.
— Мне все больше кажется, что мне не стоит об этом волноваться больше: с такими подругами ты и сама превратишься в никому не интересную сплетницу, — фыркнула я, — а потом и в старую деву.
— Ты так зациклена на свадьбе, — сладенько протянула Марка, — интересно, почему твой любящий отец не нашел, куда тебя пристроить.
— Меня пристроили в Академию, как и тебя, — пожала плечами я, — возможно, для папеньки что-то значит слово «образование».
Марка хотела было что-то сказать, но только открыла рот и тут же закрыла.
Кажется, до ее изящных извилин наконец дошло, что она в заведомо проигрышном положении, и этот раунд за мной.
