Ох, надеюсь, Онни в случае чего оценит хотя бы этот кураж. Потому что я вот уже жалела, что рассказала друзьям о своих затруднениях.
Даже Бонни, казалось, не понимала опасности. Витала где-то в своих мыслях. А только моими силами раздухарившегося Щица было уже не удержать.
Я не знала, сколько зим он колол дрова для печей Академии и сколько лет провел, строя то баню, то столовую, то очередной корпус; но я видела, что он так давно не занимался любимым делом, что готов был на все, лишь бы хоть на секунду к нему вновь приобщиться. И отговаривать его сейчас было, как выдергивать из рук вчера завязавшего курильщика трубку — бесполезно.
Он создал мою совершенную копию, примерил ее на себя, и мой облик сел на него, как ладно скроенный костюм. Даже лучше: ни один портной, даже самый-самый дорогой и лучший, не изучал еще меня так тщательно.
Было что-то… до жути смущающее в том, что Щиц, оказывается, помнит меня до последней родинки и складочки кожи на руке. И не помогало даже то, что я была уверена: пожелай он, и с такой же точностью он создал бы облик Бонни или даже Элия. Видеть себя саму рядом и знать, что это вовсе не я…
Странные ощущения.
Смешанные чувства.
— Ну, эм, тебе не стоит так улыбаться, — зачем-то брякнула я, — потому что это ты так улыбаешься, а я так не улыбаюсь.
Щиц тут же исказил мое лицо в капризной гримаске: надул губы, презрительно сощурил глаза. Вздернул подбородок…
— Так лучше? — протянул он.
Я скривилась.
— Ну, ты сам на это пошел, — сказала я раздраженно и вышла, хлопнув дверью.
И вовсе я не корчу такие противные рожи. Или корчу?
Дурацкое из Щица получилось зеркало, кривое, как его спина.
Я сидела на дереве.
Злость на Щица превращала меня в человека неблагоразумного. Точнее я надеялась, что это все злость на Щица, потому что надо же мне было это умопомрачение хоть на что-то списать.
До этого я никогда не лазила по деревьям.
То есть не то чтобы совсем никогда… один раз залезла. В детстве. Мне тогда и было-то лет шесть.
На самый-самый верх.
Я помню, что было невероятно высоко и захватывающе. И шумели листья, и яблоня мне будто что-то говорила, и я обняла шершавый ствол… и папенька вышел в сад, и я помахала ему рукой и даже окликнула: я гордилась тем, что смогла залезть на самые верхние ветви. Я чувствовала себя такой ловкой и сильной…
Папенька срубил этот сад. Сейчас на его месте цветочное поле. Не знаю, какое, мы больше не ездим в тот летний домик.
Сначала он устроил форменное безобразие с лестницами, нянюшками и садовниками, не позволяя мне слезть самостоятельно, а потом, когда меня, ревущую от обиды, оскорбленную до глубины души этой папенькиной верой в мою беспомощность, все-таки оторвал от ствола дюжий садовник, несколько недель надо мной трясся, как будто я умудрилась все-таки сверзиться с дерева и сломать шею, и теперь умираю, а он провожает меня в последний путь.
Меня завалили сладким, платьями, блестяшками и всем, чего только могла бы пожелать шестилетняя девочка, если бы до этого ее и без того частенько не осыпали всем, чего она пожелает.
А мне этого не хотелось. И кусок торта в горло не лез. Не под жуткий стук топоров — там, за окном, умирал яблоневый сад, и я знала, что это моя вина.
Но я сделала вид, что я очень довольная и счастливая девочка, и ела по три куска торта, и играла в блестяшки, потому что того садовника, что все-таки смог спустить зареванную меня с дерева, я тоже больше никогда не видела, и решила, что это тоже из-за меня и моего рева.
Тогда я впервые заметила, как легко пропадают люди, которые мне не нравятся, или которые сделали мне что-то не то на глазах у папеньки. Служанка, которая уколола случайно меня булавкой, даже не до крови; нянюшка, которая заставляла доедать овощи…
Когда с садом было покончено, там не осталось даже пней.
Осознание моей власти вовсе не пьянило меня.
Но над тетенькой у меня никогда не было власти. Она заставляла меня есть овощи, учить уроки, выбирать приличные платья вместо красивых и ложиться спать вовремя. Она доводила меня до слез, но оставалась рядом, незыблемая и надежная, как скала.
И когда я увидела это замечательное удобное дерево с кучей сучьев и ветвей рядом с беседкой, я не смогла удержаться. Потому что знала, что если тетенька меня увидит, то, наверное, прогонит прочь, а если я залезу на дерево и спрячусь среди листьев, то я хотя бы смогу ее немного послушать.
Я соскучилась.
Дело было вовсе не в том, что меня разозлило представление обо мне Щица, я просто соскучилась по тетеньке — но я с большим трудом призналась в этом даже самой себе.
Я все так же не посещала ее уроки, и обходила по широкой дуге, потому что меня крепко обидело ее нежелание показывать, что мы знакомы.
— Здравствуйте, — вежливо сказали откуда-то с земли, — простите, прекрасная дева, вы не могли бы слезть с дуба?
— Разве это дуб? — удивилась я.
— Понятия не имею. Тут очень разные листья на ветках. Странное дерево.
— И правда, странное, — я вежливо поддержала беседу, — а погода сегодня просто замечательная.
Надо же. Обычно люди вверх не смотрят. Я-то думала, что хорошо спряталась. Надо было на волосы какой-нибудь платок накинуть, что ли… О! Хоть где-то пригодился бы форменный чепец Академии! Только Бонни их на заплаты для форменных платьев пустила. Вот как впервые разодрала подол во время погони за каким-то сильно больным на голову раненым оленем, так и пустила.
И какое вообще дело обычному прохожему, где я сижу? Хм, а вот если у человека тайное свидание, то ему стоит разогнать всех свидетелей… Так что если я слезу, то увижу лицо коварного тетенькиного соблазнителя вблизи, а не вот так вот, между веток.
Тут я нервно хихикнула.
В представшей перед моим внутренним взором сцене соблазнения тетеньки все было на месте: и развевающиеся занавески, и мощная фигура прекрасного мужчины, и даже обстановка подходила для фривольного будуара — мало ли, тетенька приехала к кому-то в гости; только вот тетенька, которую мое воображение отказывалось представлять в чем-либо ином, кроме ее глухой ночной рубашки с жестким накрахмаленным воротником под горло, вместо смущений и робких вздохов знакомо кривила лицо и читала бедняге какую-то нотацию.
— Слезай давай, — буркнул мужчина.
— Не умею, — брякнула я.
— Тфу! Да тут…
— Здравствуйте, нэй. Здравствуйте, Е… Эля.
Имя «Эля» данное мне подругой, еще никогда так дико неуместно не слышалось. Я аж закашлялась. Если до «здравствуйте» тетенька еще выдерживала обычный свой холодный тон, то «Эля» получилось… теплым, что ли?
