— …До сих пор не может поверить, что она кончилась? — Хихикнула Маркарет, — Все знают про твоего Элия.
— Эй!
— Но если без шуток, — вздохнула Бонни, — то, Щиц, тебе и правда стоило бы об этом подумать. Против лома нет приема…
— Угу, обязательно, — кивнул Щиц, — но если вы не забыли, то у нас тут неотложное дело…
— Я не понимаю, почему вы так всполошились, — высокомерно заявила Маркарет, — просто сообщите старшим ведьмам. Они должны защищать учениц…
— Сообщали уже, — нахмурилась Бонни, — и послали нас далеко и надолго. Сказали, что у нас богатая фантазия.
— Я и сама до сих пор была не уверена, что это был не просто сон, что уж говорить о преподавателях, — поддакнула я, — а чем мне вообще грозит перевод бабушки через дорогу? В книгах пишут какую-то чушь.
— Не знаю, — пожала плечами Маркарет, — она и так уже призрак, значит, смогла закрепиться и без твоей помощи… Призраки бестелесные магические сущности, и этим очень сильно ограни…
— Каждый призрак хочет тело! — вдруг воскликнула Бонни, глядя на меня огромными испуганными глазами, — Каждый! Собственное! Живое! Чтобы жить еще!
— В таком случае Эле стоит это ей позволить, — вмешался Щиц, — одержимость легко лечится.
— Но я призвала ее дух! Элин дух! Туда, в избушку! У нее душа в теле совсем не держится, она ведь живая — а я смогла! — Бонни вскочила и заходила туда-сюда по комнате, размахивая руками, — Я почти не заметила сопротивления!
— …Какую избушку? — спросила было Маркарет, но ее не услышали.
— Бабка просто выпихнет ее из тела! Как излечить одержимость, если в теле только одна душа?
— И кровь родная… Значит, велика вероятность, что тело само новую душу не отторгнет, и та… приживется… — протянул Щиц, — Как тебе вообще в голову такое пришло, Бонни, призывать Элю?
— Я призывала ее бабушку! Вот!
Бонни достала из кармана драного фартука золотой медальон в форме сердца. Огромный.
Вульгарный. Я такое в пять лет очень любила, и в семь уважала, и в девять носила с удовольствием, а потом однажды поняла, почему тетенька смотрит так… презрительно на мои звенючие золотые браслеты.
Он здорово смахивал на тот титул, что папенька когда-то купил… Хотя как медальон может быть похож на титул? Что-то я устала, вот в голове все и путается…
Тело, занять мое тело? О чем они говорят? Оно же… мое? Оно же… я и есть?
— Каркара его заметила, и принесла мне, — пробормотала Бонни, нажимая на какую-то выступающую завитушку на этом несуразном «украшении».
Медальон распался на две половинки, и Бонни достала каштановую прядь, перевязанную красной ниткой.
— Вот! Эля вообще рыжая, как я могла подумать, что призовется ближайший родственник, а не сама обладательница волос? Там еще записка была, любовная.
Она снова зашарила по карманам и наконец вытащила пожелтевший клочок бумаги.
— Алита Нарински Жершеру М. Горке на долгую память, — прочитал Щиц, живо выхватив доказательство странных предпочтений моей бабушки у Бонни из рук, — хм, он яталиец, что ли?
— Какая разница, какие у дед Жешека корни, — отмахнулась Бонни, — на моем месте кто угодно бы подумал, что тут прядь бабушки Эли!
— В девичестве Нарински, — кивнула я.
И слава Богу, что она так и не стала Горке. Не хотела бы я, чтобы мне по наследству передался его прикус!
Я скривилась, вспомнив, как дед Жешек выглядел в нашу предпоследнюю встречу. В последнюю он лежал трупом: от мертвых сложно требовать надлежащего внешнего вида.
Я посмотрела на Щица.
Мог ли дед Жешек быть также проклят?
— Дай, пожалуйста, прядь, — попросил Щиц, возвращая записку.
Бонни протянула ему порядком разлохмаченную реликвию.
Щиц принял ее, покосился на котел, но тряхнул головой. Колдовать решил? Я перехватила его взгляд и указала на котел подбородком. Щиц снова покачал головой, отрицательно.
«Некогда», — шевельнулись его губы. Или я это сама себе придумала?
Он сложил ладони ковшиком, поднес к лицу и дунул на прядь. А потом еще раз. И еще. Наморщил лоб. Как-то даже обиженно поцокал языком. Набрал побольше воздуха и дунул снова.
И… будто сдул с волос краску; они порыжели. И не надо было прикладывать прядь к моей косе, чтобы узнать оттенок.
Бонни охнула.
— Я… — наконец сказала она, — не искала избушку специально. Просто в лесу я… наткнулась на нее. Будто лес мне ее подсунул. Я думала, это подарок.
— А оказалось — ловушка, — вздохнул Щиц.
Он вернул Бонни прядь, запустил в волосы пятерню.
— Видимо, так она и смогла привязаться. Пока Эли в теле не было, — заключил он.
На Бонни было жалко смотреть.
— Эй! — крикнули с улицы, — Щиц! Тебя на стройке обыскались!
Я вздрогнула. Узнала голос.
— Как не вовремя, — буркнул Щиц и подошел к окну. Хотел было опереться на подоконник, но из-за стекла ему пришлось как-то изогнуть и без того кривую спину, чтобы высунуть наружу голову.
— Привет, Элий, — сказал он почти доброжелательно, — сегодня не могу. Передай, чтобы без меня обошлись. Хозяйка не велит.
Я встала.
Меня чуть покачивало, но я смогла подойти и тронуть Щица за плечо.
Он обернулся ко мне и явно с трудом сдержался, чтобы не броситься меня ловить. Но я стояла на ногах, пусть и не очень крепко, и для меня это было важно — и, наверное, на то и нужна та фамильярская связь, чтобы фамильяр знал, чего ему не стоит делать.
Вот Элия мне только не хватало.
Я ведь все ему сказала, и сказала прямо. Так почему он все так же мучает меня? Хватит.
И пусть часть меня понимала, что я не справедлива, я слишком устала и испугалась, чтобы беспокоиться о справедливости.
— Скажи ему, пожалуйста, что я не хочу его видеть рядом с комнатой.
— Что-то…
— Он как-то раз зашел. Он не слушает меня. Пожалуйста. Пригрози ему кулаками, чем хочешь. Видеть не хочу. Мне бабушки хватает. Он меня не слышит, Щиц, и я…
Боюсь.
Я его боюсь. И за него боюсь — потому что если он опять начнет убеждать меня своими дурацкими способами… подумать только, когда-то его неумение останавливаться мне нравилось! Я вновь впечатаю его в стену.
Теперь я знаю, что могу.
Но не знаю, как сильно.
У Щица стало такое лицо… не знаю. Просто очень усталое и злое лицо, наверное.
— Вот это драма, — протянула Маркарет, — это я удачно зашла.
— Я скажу, — вдруг вызвалась Бонни, — я ему объясню ситуацию. Не надо кулаков. Должна же я хоть что-то сегодня сделать… правильно.
