Устинья к концу беременности погрузилась в какую-то апатию. Все чаще лежала, и Михаил, которому все же было ее жалко, даже начал покрикивать на нее, заставляя вставать и двигаться. Лицо ее отекло, от былой красоты ничего не осталось – казалось, она ни в чем уже не видела смысла. Гуля, напротив, несмотря на уже слегка выпирающий живот, ловко управлялась на кухне, и однажды Михаил даже услышал, как она что-то напевает себе под нос.
Вскоре Устинье пришло время рожать. Когда начались боли, она долго терпела, лежа у себя в комнате и кусая руку, чтобы не кричать. Но Гарик, проходя по коридору, услышал ее стон и позвал Михаила. Устинья с ненавистью глянула на него и отвернулась. Михаил взял ее запястье, послушал пульс, попытался осмотреть, но она не давалась.
– Отстань, – мрачно сказала она. – Я знаю, что умру, и твой сын – тоже. Мы тут никому не нужны.
– Дура ты, – беззлобно сказал Михаил. Все раздражение на эту женщину куда-то улетучилось, он пытался понять, все ли идет как надо. Прикидывал, сможет ли облегчить ее страдания просроченный промедол.
Еще через полчаса Устинья, уже забыв про обиду, изо всех сил сжимала его руку и умоляла сделать хоть что-нибудь, чтобы это уже прекратилось, она больше не может. Михаил подумал, что она не разродится. И все же ребенок появился на свет живым. Это была девочка, насколько мог судить Михаил, здоровая и красивая, и лекарь не сразу заметил, что у малышки по шесть пальчиков на руках.
Он не знал, сам ли виноват в изъяне ребенка или причина в Устинье, но здесь, в бункере, количество пальцев никого не волновало. Ребенок родился живым – это главное. Девочку назвали Наташей, и Устинья, как ни странно, носилась с ней как с писаной торбой, словно изливая на ребенка все скопившиеся чувства. Дядя Гена только хмыкал и как-то шепотом сознался Михаилу, что такого он точно не ожидал от нее. А Гарик, наоборот, пожимал плечами и говорил, что во всякой женщине заложен материнский инстинкт. Михаилу было даже немного обидно, что этот инстинкт не так силен у его жены. Теперь младенцев в бункере было двое, и женщины дежурили возле них по очереди – даже старые обиды, казалось, отошли на второй план. Мужчины тоже повеселели, хотя забот у них прибавилось, да и детский крик порой не давал заснуть. Но дети – это надежда на будущее, которое отняли у них самих. Если род человеческий и в таких условиях будет продолжаться, значит, все еще поправимо.
К весне запас продуктов вновь иссяк, но голод удалось избежать. А с наступлением теплого времени Михаил с Гариком вновь принялись активно обходить по ночам окрестные дома, ища в квартирах продукты. В подвале стало чуть теплее, маленькая Иринка перестала кашлять, и Михаилу казалось, что жизнь налаживается. Один случай, правда, встревожил его не на шутку. Раз во время вылазки собаки кинулись на какое-то существо с диким лаем. Передвигалось оно на четвереньках, но Михаилу показалось, что это был человек – пусть и одичавший, заросший до безобразия. Врач вроде бы даже разглядел обрывки одежды на неизвестном, но не успел ничего предпринять – собаки загнали непонятное существо в овраг, и какое-то время оттуда слышались стоны, рычание и оголтелый лай, а потом – неприятный хруст. Через некоторое время псы потихоньку стали выбегать из оврага. Михаил не пошел смотреть, что там осталось после них, но на душе стало тяжело.
Еще бывало ему грустно летними ночами, когда он пробирался в темноте вдоль реки и представлял, как хорошо было бы сейчас снять противогаз и подставить ветерку воспаленную кожу. Иной раз по телу градом катился пот, но он прекрасно знал, что его ждет, если осмелится снять химзу. И он все думал – ну когда-нибудь должен же фон снизиться? И боялся, что до этого времени он не доживет. А жить было надо – не только ради себя, но и ради Ланки, и маленькой Ирки. И он старался опять натаскать в бункер побольше запасов – консервов, круп, чая, чтобы и следующую зиму пережить полегче. Иногда волей-неволей закрадывалась в голову мысль – не будь у них столько едоков, ему не пришлось бы так надрываться. Вот, например, Федор никогда наверх не ходит, а аппетит у него неплохой. Тина тоже отсутствием аппетита не страдает, хотя ленива. Но в последнее время упрекнуть ее было трудно – она проявила себя сумасшедшей мамочкой, хотя Михаил вовсе не собирался заводить с ней ребенка. Но раз уж так вышло, он сумеет их прокормить. Иной раз он думал – не для того ли Тина и подстроила все это, чтобы не было поводов упрекать ее в безделье? Но что толку было теперь разбираться? А вот дядя Гена ел мало, и все равно голодных ртов в бункере было куда больше, чем добытчиков. А магазинов продуктовых в округе было немного, в основном на Мосфильмовской. И все же пока продуктов более-менее хватало, удавалось кое-что находить в квартирах, а что будет потом, Михаил старался не думать. И к осени, к наступлению холодов, они вновь забили пару помещений банками и пакетами.
Гуля родила ближе к зиме. Мальчик вновь оказался точной ее копией – черноглазый, черноволосый, да к тому же горластый. Гарик смущенно сообщил, что назвать решили Рустамом.
– Она сказала, – кивнул он на Гулю, – что ребенок умер оттого, что назвали русским именем. Глупость, конечно, но мне, если честно, без разницы, пусть бы только не волновалась.
«Свихнулись они все на этих именах, что ли?» – подумал Михаил, но ничего не стал говорить счастливому отцу.
Мать и малыша устроили в общей комнате, где было потеплее. Гуля все вглядывалась в лицо ребенка, словно боясь, что с ним тоже внезапно что-нибудь случится. Но постепенно сон сморил ее. Заснул и Михаил, но спал чутко, готовый вскочить в любой момент.
Среди ночи Михаил вдруг проснулся, как от толчка. Почудилось ему движение или нет? Он лежал, затаив дыхание. Фонарик – здесь, под рукой, он никогда не расставался с ним. Пальцы нащупали твердый цилиндрик. Вот опять. Снова. Тихий шорох все ближе. А совсем рядом сопит Лана, и возле нее спит ребенок. Выждав еще секунду, Михаил надавил на кнопку. Раздался вскрик. Рядом, заслоняясь рукой от света, нависал над ребенком Федор, а в руке у него была подушка.
Михаил только увидел его глаза – шальные, безумные, и сразу все понял.
– Ах ты гад, – выплюнул он.
Остальные уже проснулись от шума, таращились на них.
– Зачем?! – вдруг заорал Федор. – Зачем вы все рожаете и рожаете? Нам и так не хватает места, воздуха, у нас скоро кончится еда. А вы все плодитесь! Зачем такая жизнь? Хватит уже!
Из угла вдруг раздался истошный вопль Гули. Маленькая женщина, обычно тихая и молчаливая, разъяренной кошкой налетела на Федора, стараясь выцарапать глаза.
– Уберите ее, – взвыл тот, загораживаясь рукой.
Михаил наблюдал – молча, не вмешиваясь. Младенец проснулся и заплакал. Лана схватила его и принялась укачивать, с ужасом глядя на Федора, словно впервые его увидела. Тот оттолкнул Гулю, и она рухнула на пол.
Михаил поднялся на ноги, поманил Федора.
– Пошли.
– Куда это, – завопил тот, – оставьте меня в покое.
– Наружу, – пояснил Михаил. – Ты сам сказал – зачем такая жизнь? И неужели ты думаешь, что после всего ты сможешь как ни в чем не бывало оставаться здесь? Она все равно тебя прикончит, – кивнул он на Гулю. – И знаешь, я могу ее понять.
