Сегодня мне вообще захотелось открыть дверь в убежище. Встать ночью, когда все спят, и открыть. Взрослые говорят, что воздух снаружи ядовитый, но мне кажется, он нормальный, просто они всего боятся. Хотя тогда в убежище могут попасть чужие собаки и злые люди, но ведь наши собаки предупредят, поднимут шум. А потом я снова испугался – разве я мог такого хотеть? Мне кажется, это то, что живет в старой крепости, подсказывает мне такие мысли. Чего оно хочет от меня? Зачем ему все это?
Кажется, оно пытается мне внушить – остальные мне только мешают. И мне надо от них избавиться, чтобы прийти к нему. И тогда оно сделает меня главным, и сделает так, что звери меня не тронут. А того, кто попробует меня остановить, надо убить.
Мама, папа, простите меня. Мама, ты была права, что не хотела отпускать меня наверх. Из-за того, что мы были в крепости, оно заметило меня и теперь тянет к себе. И не оставит в покое, я чувствую это. Интересно, а папа тоже что-то слышит? Он иногда так странно смотрит на меня. Может, слышит, но он сильнее и не поддается. А может, оно выбрало именно меня.
Простите меня. Сегодня ночью я возьму химзу и противогаз. Возьму пистолет, и отдельно – патроны. Я знаю, как захлопнуть дверь, чтобы защелкнулся замок. Может, мне удастся убить его, и тогда я вернусь. Может, мне удастся уйти от него, и тогда я попробую добраться до метро. Здесь я оставаться больше не могу – дальше будет только хуже. И не смогу я теперь усидеть в подвале после того, как видел небо. Прощайте! Я люблю вас».
Михаил стоял, сжав голову руками. Показать это Ланке, или ей будет только хуже? Все же он решился и отнес тетрадку жене. Она читала при нем, чуть шевеля губами, потом подняла на него воспаленные глаза.
– Миша, возьми меня наверх. Вдруг я почувствую, где он?
– Зачем тебе? – умоляюще сказал он. – Ничего ты не почувствуешь, зачем зря рисковать? Я сына потерял – что, если и с тобой что-нибудь случится?
– А со мной уже случилось, – сказала она, – разве ты не видишь, я уже не живу. Миша, наверное, мы наказаны. Не надо было нам жить вместе и заводить детей. Все равно их всех у нас заберут. Это только начало.
Если бы она кричала, плакала, ему было бы легче. Но этот тихий бесстрастный голос был невыносим. А еще невыносимо было думать, что его мальчик, его чуткий, впечатлительный мальчик, которому он уделял куда меньше времени, чем его сестре, сейчас, может быть, лежит где-то во тьме с перегрызенным горлом. Михаил старался не думать о том, что именно случилось с Максимом, только надеялся, что если он погиб, то быстро, и не слишком страдал перед смертью.
Следующей ночью Михаил все же сходил на Сетуньский Стан. Он крался, прислушиваясь к ночным шорохам, а у входа, у той покосившейся будочки, замедлил шаг – у него подгибались ноги. Он боялся обнаружить окровавленные останки сына. Он прекрасно отдавал себе отчет, что шансов выжить одному на поверхности у того практически не было. Когда-то знакомый говорил ему – если пропавшего не находят в течение трех дней, значит, он, скорее всего, уже мертв. И ведь то было в прошлой жизни, а применительно к этой срок можно сократить – ну, например, до одной ночи. И все же врач надеялся – сам не зная, на что. В свое время он проводил с детьми беседы, рассказывал им, что в крайнем случае можно передневать на поверхности, запершись в какой-нибудь пустой квартире, если не смогли вернуться в бункер к утру. Скорее, то были уроки на будущее – детей пока одних не выпускали. Но сам он всегда возвращался, никогда не оставался днем наверху.
Наконец, собравшись с духом, врач осторожно вошел на территорию. Показалось ему, или черепов под ногами прибавилось? Он увидел кострище, в котором что-то чернело – вроде бы тело. В голове у него зашумело, в глазах потемнело. Откуда-то долетел заунывный крик ночной птицы.
– «Вот и все, – подумал он, бессильно опускаясь на колени. – Как я теперь вернусь домой, скажу Ланке?»
Сделав над собой усилие, он посветил фонариком. В углях лежал полуобгорелый идол.
Михаил принялся обшаривать территорию, не обращая внимания на шорохи в кустах, на тоскливые завывания каких-то тварей невдалеке. Он осмотрел почти всю поляну, заглянул даже в чернеющие провалы подъездов. Он даже крикнул несколько раз: «Максим, сынок!» Ему отозвался воем какой-то зверь, судя по звукам, двигавшийся в его сторону. И врач понял, что все бесполезно. Не найдет он сына. Тот мог забрести в одну из квартир многоэтажного дома, его могли утащить хищники, не оставив ни следа, ни клочка одежды, по которым можно было бы догадаться, где его искать. И лишь в одно Михаил не верил – что мальчик мог самостоятельно добраться до метро.
Когда он вернулся домой – бледный, осунувшийся – Ланке хватило одного взгляда на его лицо. Она даже не стала ни о чем расспрашивать.
И все же в следующую ночь она упросила его взять ее с собой. И на поверхности, помедлив минуту, чтобы привыкнуть к темноте, вдруг, как сомнамбула, двинулась к мосту через Сетунь – в ту сторону, где находилась старая крепость. Он услышал громкий треск со стороны реки, что-то ломилось к ним через кусты, а Ланка словно не замечала. Когда он схватил ее за плечи, она оттолкнула его с неожиданной силой. Тогда он сгреб ее в охапку и потащил обратно в бункер, не слушая, что она пытается кричать, задыхаясь и отбиваясь. Когда за ними захлопнулась дверь, она накинулась на него, колотя куда попало.
– Пусти меня! Он там. Он меня звал, – кричала она.
Михаил еле управился с ней. Гуля помогла ему сделать жене укол снотворного.
С тех пор Светлана словно стала другим человеком – похоже, она только и думала о том, как снова ускользнуть наверх, проявляя при этом незаурядную хитрость. Стас только качал головой, глядя на нее.
– У вас там точно ментал сидит, – говорил он. – Надо или убить его, или уходить. Но убить он себя не даст.
Несмотря на это, даже в голову Михаила порой закрадывались сомнения. Вдруг жена и впрямь что-то почувствовала? Но что мог Максим делать там, на холме, столько времени – без сменных фильтров, без еды? Ну еду, положим, в окрестных домах можно было найти. А холод, а радиация? Нет, не могло его там быть, единственный шанс для него остаться в живых был в том, чтобы добраться до метро. Но, скорее всего, у него это не получилось. И все же Михаил терзался сомнениями. Светлану он держал на уколах, с отчаянием понимая – долго она так не протянет. Вскоре она ослабела настолько, что уколы он прекратил. Она лежала, закрыв глаза, и с кем-то тихо разговаривала – видимо, с сыном.
Дети сновали по бункеру, как тени – бледные, перепуганные. То Рустам, то Наташка, то маленький Джаник пытались заглянуть в комнату, где лежала Ланка. Даже Сакина перестала улыбаться, словно и на нее подействовала тягостная атмосфера. Она то и дело подходила к Михаилу и вопросительно заглядывала в глаза, словно старалась понять, что происходит. А Ирка замкнулась в своем горе – плакала в уголке в одиночестве.
Однажды Михаил задремал, сидя на кровати больной жены, и в этом состоянии – полусне-полуяви – ему почудился шепот:
