— Дедушка, ты стоишь! Ты можешь стоять!
— Как видишь, Коко. Я же тебе говорил, это обычный прострел. А врачи — что их слушать? Думаешь, с боксером так легко справиться?
Он улыбался, держался уверенно и непринужденно, его красивые седые волосы были тщательно зачесаны назад и напомажены. Над ним витало облако одеколона.
Мой император в исключительной форме.
Но я почти сразу обратил внимание на то, что его рука, опиравшаяся о кресло, слегка дрожала. Улыбаясь, он чуть заметно морщился, а на лбу блестели крошечные жемчужинки пота.
Передо мной предстал прекрасный образ моего императора, и я не хотел, чтобы этот образ рассыпался прямо у меня на глазах.
— Сядь, пожалуйста, — попросил я, — мне нужно кое-что тебе сказать.
Он не возражал.
— Ты прав. Заседание штаба проводят сидя. — Он вытер лоб и произнес: — Я тебя слушаю.
Он выслушал меня с огромным вниманием и рассмеялся:
— Это все, что он сумел придумать? Мы едем. Надо хоть немного повеселиться, да, Коко?
Он надел свою неизменную черную куртку с рваными карманами, смотревшуюся странно с белым костюмом. Потом замер в нерешительности.
— Послушай, я уже давно хотел это сделать, но сегодня вечером случай как раз подходящий. Отныне ты не мой адъютант.
— Правда?
— С сегодняшнего вечера ты мой первый генерал. Тот, с кем вместе я буду вести мои последние сражения!
Я усадил его в “пежо” и сложил кресло на колесах. Вечер был холодный, но ясный. Над нами нависал небесный свод, усыпанный звездами.
— А что, если взять да и поехать прямо, никуда не сворачивая, Коко? Прямо вперед, ехать и ехать без остановок? Или только чтобы съесть сэндвич на заправке и поспать на паркинге.
— Да, дедушка, это было бы здорово. А куда бы мы поехали?
— Прямо, на берег моря. К приключениям и свободе. Прямо вперед, до самого…
Он остановился на красный свет, который быстро сменился зеленым, но мы так и не тронулись с места.
— Понимаешь, Коко, иногда мне кажется, что я помню все, а иногда как будто облако пара появляется и рассеивается, это так странно. Даже Рокки, и того я иногда не могу вспомнить минут десять. Думаю, надо же, этот парень мне кого-то очень напоминает…
Сердце у меня сжалось. И горло свело при мысли о том, сколько всего мы уже никогда не будем делать вместе, сколько всего из моей жизни он уже никогда не узнает и не поймет.
Сзади загудела машина.
— До чего же люди торопливые! — возмутился Наполеон.
* * *
В тарелке Наполеона горкой громоздились красные панцири. Отец старался задобрить его вкусной едой: крабы, омары, лангустины. Руки боксера легко с ними справлялась, так что щипцы не понадобились.
Мама принесла свиную грудинку с чечевицей — простое и сытное блюдо, которое дед обожал.
— Ну как, вкусно? — спросил у него отец.
— Да уж, натуральная свинина лучше, чем натуральное свинство.
Родители обменялись смущенными взглядами, а Наполеон, звучно посмеиваясь, принялся уминать чечевицу. Поднял голову и прокомментировал:
— Потом, конечно, будешь пукать, зато как вкусно…
Это изящное замечание надолго прервало беседу. Во всяком случае, лучше было молчать, чем говорить, чем старательно обходить темы, которые могли вывести ситуацию из-под контроля.
— Какой стоит холод! — решился наконец заговорить отец.
— Да уж, — отозвался Наполеон, — не жарко. В твоем доме особенно. У меня-то нормально. Наверное, все дело в атмосфере.
Отец сделал вид, что не слышал. Он начал собирать грязные тарелки.
— Ты меняешь тарелки? — осведомился Наполеон.
— Да, для сыра!
— Не стоит труда, у меня есть “Опинель”, — заявил дед.
Дед похлопал по карману рубашки, где всегда держал свой знаменитый нож: он всегда доставал и раскладывал его во время трапезы.
— Ну уж нет! — запротестовал отец. — Сегодня мы ни в чем себе не отказываем. Это твой праздник. Не каждую неделю у тебя день рождения. Пусть все будет как полагается, черт возьми!
Наполеон слушал отца, скрестив руки на груди.
— Как сын ты в принципе довольно милый, — равнодушно проговорил он.
Отец расплылся в благодарной улыбке и попытался поймать взгляд матери, чтобы разделить с ней радость, слишком большую, чтобы наслаждаться ею в одиночку.
— Звезд с неба не хватаешь, но довольно милый, — продолжал Наполеон. — Да, Жозефина была права.
— При чем здесь Жозефина? — спросил отец упавшим голосом. — Что ты хочешь сказать?
— Ничего особенного.
— Значит, ты готов признать, что нам сейчас хорошо? Разве не приятно побыть всем вместе?
Мама встала из-за стола и вышла, потом вернулась и принесла тарелку с сыром, которая привлекла внимание Наполеона:
— Вот это сыр так сыр! Спасибо, Сами.
Отец удивился, и это неожиданно тронуло меня.
— Погоди, ты же сто лет не называл меня по имени, — сказал он. — Мне приятно. Я-то решил, что ты забыл, как меня зовут.
— Вообще-то ты прав, утром пришлось заглянуть в семейное свидетельство.
Наполеон спрятал легкую торжествующую улыбку. Потом повел носом, принюхиваясь к тарелке:
— Воняет как надо. Я думал, ты любишь только пластмассовый сыр.
Он достал из кармана нож, блестящее лезвие которого выскочило прямо у него перед носом. Он провел по краю подушечкой пальца, проверяя остроту заточки.
— Я знаю, что ты обожаешь сыр, — сказал отец. — Особенно камамбер. Помню, когда я был маленьким, то брал в буфете только камамбер. Чтобы быть как ты.
— Перестань, а то я сейчас слезу пущу.
— Признайся, ты растроган. Тебя, наверное, удивляет, что я все это помню?
Наполеон усмехнулся:
— Ох, если меня что и удивляет, то не это…
У отца дрожал подбородок; ненадолго у меня возникло впечатление, что Наполеон хочет довести его до слез, и только взгляд матери не позволяет ему расплакаться.
— А что… тебя удивляет… папа? — наконец выговорил он.
— Ты правда хочешь знать? Что меня удивляет? Да вся эта пыль в глаза… На что, по-твоему, это похоже? Омары, свинство… ой, извини, свинина, слезливые детские воспоминания… Раз ты снял свои галоши с квадратными носами, значит, для этого была важная причина!
Он воткнул кончик ножа в кусок камамбера, поднес к глазам, рассмотрел со всех сторон, словно золотой самородок. Потом откусил и стал шумно жевать, сверля отца мрачным взглядом.
