— Почему тебя пригласили? — чуть слышно произнес отец. — Пап, у тебя ведь день рождения! Чтобы повидаться с тобой, побыть вместе. Все просто. Но с тобой просто не бывает. Тем более что мы уезжаем на Рождество к Жозефине, поэтому решили, что… Мы же все-таки семья. Мы даже про торт не забыли.
— Как трогательно! — воскликнул Наполеон, сделав вид, что утирает слезу. — А какая еще была цель, кроме как утопить меня во взбитых сливках?
Мама подошла к деду и погладила его по голове с такой нежностью, такой любовью, что время, казалось, на несколько секунд остановилось.
— Наполеон, — тихо сказала она, — не обижайтесь, но вы зашли слишком далеко. Вы не хотите понять, что у вашего сына тоже есть сердце…
Дед пожал плечами:
— У него есть сердце? Неплохая новость.
— Да, именно. Большое, даже очень большое сердце.
— Ну, вам виднее… Но придется покопаться, чтобы это подтвердить. — Он уставился прямо в глаза отцу и процедил: — Хватит мямлить, говори, что хотел сказать!
Отец решился:
— Мы хотели сказать, что тебе больше нельзя жить одному.
— Наконец-то! Я уж думал, не дождусь, когда ты облегчишься, так и будешь сидеть на горшке до конца света. Я могу жить один, вот и весь сказ. Сенсационная новость! Надеюсь, ты позвал Франс Пресс?
Наполеон вытащил из кармана рубашки старую спичку с заостренным концом и воткнул между зубами. Она так и осталась торчать у него изо рта.
— Да, папа, надо смотреть правде в глаза: развод, новая жизнь, твое падение, твое поведение с Ирен. И то, что случилось на прошлой неделе… Ты можешь мне сказать, как тебя среди ночи занесло в Шартр?
— Это ты говоришь! Лично я ничего не помню. Только твою кислую рожу с утра пораньше и твои тупые ботинки: такое пробуждение нескоро забудешь.
— Вот именно это больше всего и тревожит. Есть очень хороший дом, прямо напротив школы. Там тебя окружат заботой. Ну, что скажешь?
— Скажу, что камамберец у тебя что надо. Помню, в пятьдесят втором году в Бостоне я нашел потрясающий камамбер. Представляешь, в пятьдесят втором, да еще в Бостоне?!
И он принялся обнюхивать кончик своей самодельной зубочистки.
— Прекрати, это отвратительно! — вскричал отец.
— Не так отвратительно, как то, что ты мне предлагаешь!
Он закрыл один глаз, целясь в мусорное ведро, и бросил зубочистку, приземлившуюся в горшок с цветком.
— Не попал! — констатировал он и вызывающе ухмыльнулся.
— Мы подумали, что ты, возможно, однажды захочешь обзавестись друзьями, найти себе разные интересные занятия, знаешь, там вроде бы даже гончарная мастерская есть…
— Вот дерьмо, гончарная мастерская…
— Там тебе было бы не скучно. Тебя совсем не тянет познакомиться с такими же людьми, как ты?
— Объясни мне, что ты подразумеваешь под “такими, как я”? — холодно поинтересовался Наполеон.
Вместо ответа отец поднялся на цыпочки. Потом стал поспешно расстегивать воротник рубашки. Наполеон продолжал:
— Подведем итог: ты хочешь меня депортировать, это ясно!
— Папа, это бред! По-твоему, мы в концлагерь тебя хотим отправить? Речь идет о приятном месте и хорошей компании…
— Kia gastameco, fik', ĉи ne Bubo! (В задницу их хорошую компанию!)
Я улыбнулся, а отец тихо спросил:
— Что он сказал?
— Так, ничего, говорит, ты очень любезен.
Отец подошел к деду, присел на корточки, чтобы быть вровень с ним, и сказал:
— Короче, папа, это дом, где за тобой будут ухаживать, оберегать тебя от опасностей и развлекать. Там ставят музыкальные спектакли. Давай смотреть правде в глаза: ты уже потерял всех своих приятелей.
— Они хилые были, вот и все. Спортом мало занимались.
— Мы будет часто тебя навещать, это совсем рядом. Там довольно симпатично, в саду цветет форзиция.
— Форзиция мочой воняет, — поморщился Наполеон.
— Мне каждый месяц придется выкладывать кучу денег. Так что не нахожу ничего общего с концлагерем.
— В такие заведения, шикарные они или нет, никто по своей воле не отправляется, и живым оттуда никто не выходит. Как минимум в этом все они схожи.
Отец вздохнул, пав духом. Он похлопал деда по коленке и поднялся:
— Если ты хочешь жить в одиночестве в своей халупе, такой же старой, как ты, пока не подожжешь ее, если тебе нравится лежать в багажнике и жевать собачий корм — воля твоя, что тут скажешь.
— Это ты красиво сказал: воля моя. Переговоры окончены? — осведомился Наполеон с улыбкой.
Отец, пересилив себя, заговорил бодрым голосом:
— Ну, все, брейк, давай есть торт. Такой, как ты любишь, с горой взбитых сливок. Очень способствует душевному равновесию.
— Идет! — согласился Наполеон.
Мама принесла торт, передвигаясь мелкими шажками, чтобы свечки не погасли.
— Набери побольше воздуха, папа. Если не получится потушить сразу все, мы тебе поможем.
Раз… два… и…
И мгновение спустя по лицу папы уже сползали сдутые Наполеоном взбитые сливки.
— Ты, кажется, что-то говорил? — спросил Наполеон. — Предлагал мне помочь? — Он долгим взглядом посмотрел на мою мать. — Она очень хороша. Я имею в виду, кремовая начинка.
В его голосе звучало ликование. А мой отец стоял опустив руки и онемев от неожиданности, от гнева и унижения, и походил на нелепого клоуна посреди арены. Я не выдержал и опустил глаза.
— Знаешь, в чем твоя проблема, папа? — спросил вдруг отец дрожащим голосом. — Сейчас увидишь, в чем она.
И мигом исчез.
— Куда это он? — поинтересовался Наполеон, подняв на маму вопросительный взгляд. — Что на него нашло? Мы так хорошо веселились, и вдруг…
Руки матери едва заметно дрожали.
— Нет, Наполеон, никто не веселился. Мне вы тоже причинили боль.
— Извините. Побочный эффект.
— Ваш сын этого не заслуживает.
— Пусть сам отправляется в свой дом для старых пердунов, если там так прекрасно.
Стукнула дверь в подвал. Почти сразу появился отец.
— Ты этого хочешь? — взревел он совершенно незнакомым голосом. — Таким ты хочешь меня видеть? То есть хотел бы меня видеть, папа? Ведь тебя бесит это слово: папа, папа, папа.
Он потряс в воздухе здоровенными боксерскими перчатками.
Наполеон, захваченный врасплох, попытался дать отпор, как обычно, но не издал ни звука.
— Прекрати, — в конце концов выдавил он.
