Отец неловко, словно заводная кукла, крутил кулаками прямо перед ним и, почувствовав, что набрал первые очки, стал подпрыгивать на месте, перескакивая с ноги на ногу.
— Черт, может, хватит ломать комедию? — снова заговорил Наполеон.
Но отец уже ринулся в образовавшуюся брешь и вдребезги разнес оборону противника. Он выбрасывал вперед слабые руки, неловко переваливаясь с одной ноги на другую и кое-как изображая защитную стойку. Его выпуклый животик слегка подрагивал. Отталкивающая и смешная карикатура на боксера. Чем более жалко и несуразно он выглядел, тем ближе был к победе. Он ликовал.
— Ведь ты хотел, чтобы я был таким, да? Так бы я мог быть твоим сыном? У меня был только один шанс на твою любовь — эти чертовы боксерские перчатки.
Мать, снова вооружившись карандашами, торопилась запечатлеть эту сцену на картонке от коробки с тортом.
— Перестань, перестань, — проговорил Наполеон.
Он прикрывал глаза правой рукой, как будто удары отца попадали не в пустоту, а прямо в него. Никогда еще я не видел, чтобы Наполеон так усердно оборонялся.
— Может быть, там, на ринге, ты хоть немного принимал бы меня всерьез, может, я был бы в твоих глазах не шутом, а кем-то еще. Но, знаешь ли, мы не выбираем. Я не похож на тебя. Хорошо бы ты наконец понял это своей отбитой головой!
— Что за чертовщина! Я ухожу! — заявил Наполеон. — Развел фигню…
— Куда это ты? — вскричал отец.
— Я сваливаю, и дело с концом. Кажется, где-то в подвале у меня припрятана граната. Устрою им хороший фейерверк, твоим старичкам. Дай проехать!
Он попытался выкатить кресло и начать отступление, но отец преградил ему дорогу.
И тут вдруг мы заметили, как на секунду, нет, что я говорю, на короткое мгновение отец занял позу настоящего боксера: боевая стойка, опора на переднюю ногу, расслабленные плечи, руки готовы к атаке, ноги пружинистые, колени гибкие, идеальный баланс тела. Инстинктивная поза великого боксера.
Видение длилось всего миг, оно поразило нас — моего императора и меня. Мне даже почудилось, будто Наполеон, сраженный этим зрелищем, готов разрыдаться.
Но все закончилось. Отец, потрясенный, ошеломленный собственной смелостью, смотрел на боксерские перчатки, словно гадая, как они появились у него на руках.
— Видишь, — сказал он, — ты даже не счел меня достойным новых. Эти мне всегда были велики. И они воняют. Где ты их откопал, скажи?
Мама тайком сделала отцу знак, прося успокоиться. Наполеон проиграл сражение, не следовало топтать поверженного. Он повернулся к нам спиной, лицом к окну и, казалось, погрузился в созерцание ледяной измороси, сеявшейся с черного неба.
Вдруг он повернулся и заявил:
— Ну что, вроде вы закончили со всей этой ерундой. А знаете, что доставило бы мне удовольствие?
Глава 17
Субботний вечер. Боулинг в Мелене. Кругом молодежь, пиво льется рекой. Одни пришли сюда, чтобы забыть о том, что в понедельник им некуда идти на работу. Другие — о том, чтобы забыть, что им на нее придется идти. В глазах у всех — отражение шара и дюжины кеглей.
Наполеона приветствовали, хлопая ладонью о его ладонь, кулаком о его кулак. Его заветную дорожку никто не занимал. Он проводил родителей к стойке, где выдавали напрокат ботинки для боулинга.
— Тридцать седьмой и сорок второй? — переспросил парень за стойкой. — Для мадам найдется… А вот для месье… Остался только тридцать девятый…
— Подойдет! — заявил Наполеон. — Вполне подойдет. Лучше, когда они немного маловаты…
Пока родители переобувались, я помогал ему надеть его красивые ботинки.
— Коко, не забудь завязать двойным узлом, — напомнил он.
Потом принялся разогреваться, делая широкие вращения руками.
— На вид совсем нетрудно, — заметил отец, наблюдая за движениями игроков. — А вот ботинки, наоборот, не знаю, но мне кажется, что…
Он передвигался с огромным трудом, расставляя ступни и опираясь на плечо матери.
— Вы уверены, что в таких и нужно играть? — спросила она у деда. — Ему в них больно ходить.
— Говорю вам, нужно, чтобы они были тесноваты, — заверил ее Наполеон. — Наверное, все из-за того, что он привык к квадратным носам… Ладно, пошли. Может, тебе ходунки принести?
— Еще чего! Сейчас увидишь!
И мы увидели.
За два часа отец так и не сбил ни одной кегли, пять раз уронил шар на ногу, три раза заехал им себе в нос. Он хромал, разбегаясь по дорожке; когда он пытался бросить шар, тот словно прилипал к его руке, а когда наконец падал на пол, то несколько раз подскакивал, закатывался в желоб и замирал на месте.
Все это время Наполеон, сидя в кресле, которое я толкал по паркету, изящно и непринужденно бросал свой черный шар. Он поворачивался спиной к дорожке, не дожидаясь, пока шар собьет кегли, а когда слышал их грохот, говорил: “Страйк!” Иногда бросок получался не совсем удачным, и по одному только звуку падающих кеглей он определял, какие из них устояли.
— Надо же, — говорил он. — Одна оказалась зловредной. Та, что в середине.
Мама, сразу отказавшаяся играть, явно получала удовольствие, наблюдая за этим маленьким мирком.
— Ты все-таки постарайся, — наконец сказал отцу Наполеон. — Еще один заход, и все. Надо закончить мастерским броском! Расслабься, ты слишком напряжен.
— Эти твои шуточки с ботинками, знаешь ли… — проворчал отец.
— Говорю тебе, их так и носят. Давай, пусти газ — и дело сделано.
Это элегантное замечание вызвало у окружающих бурю веселья.
— Ладно-ладно, ну что вы…
Дед посмотрел на меня.
— Grandajn batalojn onivenkas lastminute, memoru tion, Bubo. (В великих битвах победу добывают в последние минуты, запомни, малыш.)
Потом я часто размышлял над этими словами с нежностью и грустью.
— Что он сказал? — поинтересовался отец.
— Так, ничего, говорит, у тебя хорошая позиция.
Он разбежался и выбросил руку вперед, но шар не вылетел из его руки, а остался висеть на пальцах, отец полетел вслед за ним, шлепнувшись животом на паркет, и влетел головой в кегли.
— Вот черт, страйк! — спокойно заметил Наполеон. — Стиль, конечно, спорный, но, думаю, что-то в нем есть.
Выбравшись из-под кеглей, отец, пошатываясь, побрел к нам между двумя рядами посмеивающихся и восхищенных игроков: подбородок у него был ободран, пальцы застряли в отверстиях шара. Он искал поддержки у мамы. Она попыталась снять с его руки шар.
— Ничего не получается, — сказала она, — ни туда ни сюда, наверное, пальцы опухли.
— Милая, я больше не могу, честно. На следующий год напомни мне, пожалуйста, забыть про его день рождения.
