— Говорю вам, это мой отец! — оборонялся папа.
— Ничего подобного! — орал Наполеон. — Никакой он мне не сын! Вы ошибаетесь. Все ошибаются.
Наверно, до сих пор эта фраза эхом разносится по стоянкам и темным окрестностям:
— Говорю же, никакой он мне не сын!
Избавившись от назойливой толпы, неизменно принимавшей сторону Наполеона, нужно было общими усилиями успокоить его и заставить сесть в машину, где он еще несколько километров ворчал, прежде чем заснуть. Угнездившись наконец на заднем сиденье, он становился совсем крошечным.
Иногда Наполеон внезапно возвращался в реальность, словно очнувшись от глубокого сна. Он спрашивал меня:
— Коко, что я тут делаю?
— Мой император, ты совершил побег… Ты же прямо как барракуда.
— “Барракуда”! — тянул он на мотив песни Клода Франсуа.
Он показывал подбородком на отца:
— Ni venkos per erozio! Ĉи? (Возьмем его измором! Да?)
— Mi tutcertas, imperiisto mia! (Не сомневаюсь, мой император!)
— Что он говорит? — спросил отец.
— Так, ничего, он рад, что ты здесь.
В последнее время передышки стали редкими, Наполеон пускался в бега почти каждую неделю. С одной стороны, я боялся этих раздиравших ночь звонков, а с другой — ждал их как сигнала к началу приключений.
Иногда мы с отцом останавливались на обочине шоссе в грязноватых заведениях, открытых допоздна, чтобы выпить кофе и спросить дорогу. Эти причудливые места делали отца более разговорчивым, и он иногда делился со мной своими сомнениями:
— Я уже столько раз спрашивал себя… бокс и Наполеон… Мне кажется, что…
Да, у меня тоже иногда мелькала такая мысль, но я всегда гнал ее как кощунственную. Ведь были же все эти фотографии, а на них — молодой человек, дерущийся на ринге. Молодой человек, ничуть не похожий на того старика, которого я знал. Он выходил драться под псевдонимом, как и Рокки, и наша фамилия — Бонер — не появлялась ни в одном документе.
Как знать, не была ли империя Наполеона, по сути, всего лишь огромной бумажной пирамидой — нагромождением лжи?
Но кого теперь об этом спросишь? Жозефину? Она никогда не видела его на ринге и, по правде говоря, знала немногим больше нашего.
Глава 23
В субботу утром я нашел у себя на письменном столе красиво переплетенную тетрадь — мамины рисунки, сшитые шерстяной ниткой в небольшой альбом. На титульной странице стояла надпись:
КНИГА О НАПОЛЕОНЕ
Я не удержался и тут же принялся ее листать, а в конце вскочил и помчался в мастерскую матери. Пусто. Никого не было и на кухне, где я нашел записку. Родителям пришлось ненадолго уйти, меня просили не беспокоиться.
Я поспешно оделся, вскочил на велосипед и помчался, рассекая теплые волны воздуха, скользившие по ногам. В нежности зарождающейся весны чувствовался трепет света и надежды.
Я приехал к Наполеону. Было понятно, что он ждал меня. Свежевыбритый, седые волосы аккуратно зачесаны назад, тот же белый костюм, который был на нем, когда мы ездили в боулинг с родителями. Как будто враг отступил. В середине гостиной стоял маленький чемодан и лежал черный шар.
— А, вот и ты. Я тебя ждал. Какая хорошая погода, правда?
Голос у него был звучный и твердый. Он заметил, что я поглядываю на чемодан.
— Не тревожься из-за чемодана, я просто решил устроить себе небольшие каникулы. Но напоследок нужно кое-что еще сделать. Коко, открой стеклянную дверь.
Глядя на заброшенный сад, мы несколько раз глубоко вдохнули, наполнив легкие весенним воздухом.
— Ах, весна! — воскликнул он. — Весна, дорогой Коко, нет ничего лучше ее. Особенно если это весна жизни.
Я улыбнулся, он тоже.
— Коко, — сказал он, — я не знаю, сколько времени у нас впереди. Давай не будем его терять!
Он показал на альбом, который я держал под мышкой:
— Что у тебя там? Дай посмотреть. Текста не очень много?
— Нет. Там одни картинки, — ответил я, протягивая ему альбом.
— Потому что, как тебе известно, я не люблю ломать голову. Во всяком случае, не сегодня. В ней и так дырок достаточно!
И он рассмеялся. Маленькие слезинки засверкали в уголках глаз.
— Посмотрим, посмотрим… Красивый альбом… Это подарок, да?
— Да, подарок. Или что-то вроде того. “Книга о Наполеоне”. На твой день рождения.
— Он еще нескоро, но ты прав, кто знает?.. Лучше все предусмотреть. Надо заранее подготовить удар по противнику.
Наши взгляды на миг встретились. Его лицо стало серьезным, длинные пальцы начали перелистывать страницы альбома.
Мамины рисунки, подобранные в хронологическом порядке, сменялись у нас перед глазами, и каждый из них оставлял отпечаток на лице Наполеона. Последний бой с Рокки, знакомство с Жозефиной в такси, их следы на влажном песке пляжа, история со светящимся галстуком, черный шар, сбивающий белые кегли, мой отец на кухне, по-боксерски выставивший кулаки, голова отца, превратившаяся в тринадцатую кеглю. Наполеон весело щурился, ласково улыбался, открывал рот от удивления. Он увидел Жозефину в ее саду, приветливо машущую ему рукой, и помахал ей в ответ, пробормотав какие-то слова, которых я не сумел разобрать.
— Черт возьми, — воскликнул он, — еще чуть-чуть, и я пущу слезу. Не дело так раскисать.
Самой мамы почти не было на рисунках, она появилась всего один раз. Она была вместе Наполеоном, они сидели напротив человека в белом халате. Атмосфера, окружавшая этих трех персонажей, была светлой и грустной. Теряясь в догадках, я спросил:
— А вот здесь — это вы где?
— А, это ерунда, Коко, одно приятное маленькое путешествие в компании твоей мамы, несколько месяцев назад. Мы тогда хорошо провели время. Если бы мне суждено было перевоплотиться, я хотел бы стать ее кистью.
Они ходили к врачу. Я был в этом уверен. Незадолго до развода.
Последние страницы альбома были белыми, как стены той больницы. Наполеону предстояло самому заполнить их, эти страницы.
— Хватит читать, — вдруг заявил он. — Время действовать.
Он надел свою кожаную куртку, совсем как раньше.
— Мы с тобой смоемся отсюда! Коко, помоги мне добраться до моего “пежо”.
Он почувствовал мою нерешительность.
— Давай, это будет наша последняя вылазка.
И опять полным нежности жестом он прикрывал меня рукой, когда тормозил: рефлекс водителя тех времен, когда еще не было ремней безопасности. Трижды проехав на красный свет, пять раз совершив обгон с нарушением правил, он остановился у парикмахерской, где едва можно было припарковать самокат.
