— Во-вторых, я хочу, чтобы ты знал: я бился до конца. Но ничего не поделать. Враг оказался сильнее по всем направлениям…
Перчатки. Его кулаки легко в них проскользнули. Я затянул шнурки.
— Теперь бокс, это важно. Борись, пока сможешь. В начале поединка, в середине и…
— …до конца.
Он улыбнулся, потом повернул голову к Жозефине. Они переглянулись как-то странно, напряженно. Она опустила голову.
— Коко, постарайся понять меня, потому что я не знаю, сумею ли подобрать слова.
Он поднял кулак, посмотрел на стену напротив. На портрет Рокки. Отец, отчаянно стараясь сдержать слезы, сидел под ним, прислонившись спиной к той же стене, примерно в метре от снимка. Я снова поймал взгляд Жозефины, потом Наполеона. Неужели… Нет, я, наверное, не понял. Или все еще не проснулся. Или опять подскочила температура. Я вспомнил сцену на кухне в день рождения Наполеона. И рисунок матери, который она сделала потом. Перчатки, потертые перчатки… Перчатки Рокки… И моего отца…
Сердце у меня остановилось. В горле застрял ком. Я зажал себе ладонью рот, чтобы не закричать. И еще ближе склонился к Наполеону.
— Ты понял? — шепнул он так тихо, что я почти не расслышал.
— Кажется, да…
— Я всех провел, да?
— Но это же так…
— Да, это шедевр, я знаю…
— Получается, вы дрались по-честному…
— Нет. Не по-честному. Только жульничал я. Так что я тебе не соврал.
— Что он говорит? — спросил отец.
— Да так, папа, что он… что он тебя любит. Если вкратце. И еще всякие пустяки, но это не важно.
— Trafe, Bubo. (Отлично сыграно, малыш.) Наклонись поближе, еще кое-что послушай. Во время перерыва Рокки сказал мне, что болен. Болен, и жить ему осталось всего несколько недель. Эта мерзость пожирает его изнутри. Боксер не станет врать. А тем более Рокки. Я его хорошо знал и видел по глазам, что он говорит правду. В них был печальный свет: такой появляется, когда боксер собирается повесить перчатки на гвоздь. И тогда он попросил меня…
— …позволить ему выиграть. Он попросил тебя дать ему уйти с победой.
— Нет… Это я сам решил. Мое природное великодушие. С ним был мальчонка. Маленький, совсем малюсенький. Крохотный, чуть больше червячка. Не знаю, куда подевалась его мать. Ты знаешь, у нас, боксеров, такая жизнь… Он попросил меня о нем позаботиться. Воспитать его, надеть на него перчатки и сделать настоящим великим боксером. Вырастить чемпиона в память о нем, Рокки, чемпионом, который достигнет всего того, чего сам он достигнуть не успел. Он был уверен, что малыш весь в него. Но, увы, он ошибался. Особенно он просил не говорить мальчику, кто его отец. Видишь, я сдержал обещание только частично. А остальное не получилось. Еще несколько часов, и Рокки мне за это шею намылит.
— Нет, у тебя почти все получилось. Ты император, и твое царство сохранится навечно.
— Eble vi rajtas. Eble mia molsukcesodo estis precipe koni lin ververe. Mi tro stultis! (Может, ты и прав. Может, единственное, что у меня не получилось, — это по-настоящему его узнать. Я оказался слишком глуп!)
— Что он говорит? — шепотом спросил отец.
— Так, ничего… Что ты был лучшим на свете сыном, папа. И еще… — Я обвел затуманенным взглядом их всех, ловивших каждое мое слово: — И еще он хотел бы…
Слово застряло у меня во рту. Жозефина закрыла глаза. Невыносимо. Из-под маминого карандаша мигом появился рисунок.
Пляж. Последний пляж.
* * *
Директриса гналась за нами по пятам, пока мы шли по коридору мимо других обитателей заведения, вышедших из комнат, чтобы поприветствовать того, кто на несколько недель вернул жизнь в их жизнь. Мы вели Наполеона, поддерживая его под мышки, и десятки рук тянулись к нему, как в давние времена, когда они выходил на ринг.
— Остановитесь! — кричала директриса. — Остановитесь! Это переходит все границы, вы должны подписать бумаги, составить расписку, заполнить бланки. То, что вы делаете, против правил!
И тут папа произнес историческую фразу:
— Знаете, куда можете себе засунуть ваши правила?
Я подумал, что теперь мы вдвоем будем присматривать за империей. Наполеон очнулся от дремы и бросил на отца восхищенный взгляд, придавший тому сил. Наэлектризованный до предела, он повернулся ко всем, кто собрался в коридоре, и прокричал что было мочи:
— ЭТО МОЙ ОТЕЦ!
За стеклянной стеной кабинета директриса уже кому-то названивала.
* * *
Мы сели в мощную машину отца. Он лихорадочно наладил навигатор. Высветился маршрут. Электронный голос произнес:
— Включите зажигание!
Я уверен, это был голос Рокки.
Мотор заурчал. Мама сидела спереди. Наполеон — между мной и Жозефиной. Баста — у нас в ногах. Мягкие кожаные сиденья словно обнимали нас.
— Папа! — крикнул отец. — Сколько у нас времени?
Голос его звучал непривычно громко. Наполеон то отключался, то приходил в себя. Он пробормотал:
— Не знаю, старик. Не очень много. Если собираешься лишиться прав, сегодня самый подходящий момент.
Меньше чем через две сотни километров о правах он мог уже забыть. Всю дорогу — вспышки камер. Двенадцати баллов как не бывало.
Я шепнул на ухо Наполеону:
— Видишь, какой ты знаменитый, тебя все время фотографируют.
Не знаю, услышал ли он меня. Жозефина молчала. Только сжимала перчатку Наполеона и смотрела на быстро меняющийся пейзаж за окном. От ее дыхания на стекле образовался туманный круг. Голова Наполеона качнулась и легла на плечо Жозефины. Он был похож на ребенка.
Отец внезапно свернул к автозаправке. Бензин. Он поискал свой бумажник, порылся во всех карманах и в конце концов признал очевидное:
— Черт! Я его забыл. — Задумался на секунду и проговорил: — Ну и хрен с ним. Плевать, все равно заправлюсь.
Я пошел с ним. Он попытался объясниться. Отчаянно размахивал руками. Лицо сморщилось. В глазах стояли слезы. Вид у него был безумный. Нужно связаться с начальством. На это нужно время. Слишком много времени. Он сорвался на крик. На дне кармана у него завалялось несколько монеток, он опустил их в щель кофейного автомата, который в ответ выдал несколько капель непонятной жидкости. Два пинка ногой — и вот он, главный приз: два охранника.
— Ну что, неприятностей захотелось? Надо же, знакомая личность, мы уже встречались… “Недотыки”, как же, как же! Похоже, у вас мания — громить кофейные автоматы!
Бац, бац — все вышло само собой. Прямым справа, издалека, с самых берегов Гудзона, он уложил охранника. Один недотыка растянулся на полу. Второй подался назад, пока отец рассматривал свой кулак, словно впервые его увидел. Он взял меня за руку. Мы отступили. Тот охранник, что еще стоял на ногах, что-то забубнил в рацию. Пора убираться.
