Сергей Мещерский, выгружаясь из Morris-Commercial и слушая, как Бенни Фитцрой – на этот раз застегнутый на все пуговицы, чопорный, хладнокровный – ну такой весь из себя типичный «англичанин в колониях» начинает сложные переговоры с местными на смеси обрывков всех известных ему наречий – тсонга, суахили, ашанти, эве, пытался вспомнить: а как там, у Саши Черного в его поэме в стихах про доктора Унковского описано такое вот действо:
Вождь лучшую мне хижину отводит средь селения, страж в очередь покорную для оспопрививания сгоняет весь народ…
Хижину с дырявой крышей им выделили на окраине деревни, и народу собралось на удивление много. Желающих получить таз или кастрюльку было хоть отбавляй, и они и правда выстроились в длинную очередь и стоически переносили это самое «оспопрививание», которое Сергей Мещерский начал с короткой просветительской лекции о том, что оспа смертельно опасна и прививки необходимо делать всем, всем, всем.
Кроме получающих прививку, к нему в очередь лезли и просто больные, приковылявшие из окрестных деревень и плантаций. И Мещерский в паузах между «оспопрививанием» обрабатывал ужасные трофические язвы, вскрывал нарывы, выковыривал личинки паразитов, смазывал плохо заживающие в тропическом климате порезы, подбирал порошки «от живота» и мазь от боли в суставах. Ставил градусники тем, у кого был жар и возникало подозрение на лихорадку денге. Давал осторожные акушерские советы беременным женщинам, распахивающим перед ним куски пестрой ткани, служившие юбками и выставляющим огромные голые животы, способные выносить сразу тройню. Он промывал борной глаза тем, кто страдал трахомой, давал присыпку младенцам, обрабатывал карболкой чесоточных. Он втирал ртутную мазь, разводил марганцовку, накладывал повязки. Он лечил.
Бенни, закончив переговоры с вождями, добившись обещания в самые ближайшие дни прислать на лесозаготовки новых рабочих, явился в хижину и наблюдал, как Мещерский делает свою работу. Уже через пять минут он послал к чертям свой колониальный образ застегнутого на все пуговицы англичанина – «мбвана» и начал помогать так активно, как только умел он один – Бенни Фитцрой.
Сверкая голубыми глазами, весь порывистый, грозный, щедрый, яркий, как летняя гроза, он убеждал и распоряжался, уговаривал и приказывал. Стыдил тех, кто боялся уколов и «колдовства белых», утешал тех, кто плакал от боли, собирал толпу, как пастырь собирает овец, и успевал при этом зажигать керосиновые примусы, на которых кипятились шприцы в автоклавах, вскрывать упаковки с ампулами с вакциной, отбивать горлышко у пузырьков, если пробки сидели в этих пузырьках слишком туго, вручать подарки уже привитым и делать еще сто тысяч дел сразу, так что «оспопрививание» воистину стало массовым в этот незабываемый день.
Когда вечернее солнце – оранжевый спелый апельсин – уже садилось, как птица в гнездо, в кроны комбретовых деревьев, они наконец закончили «вакцинацию населения».
Толпа разошлась. И они остались одни. Сели напротив друг друга на раскладные стулья позади хижины возле густых кустов, сплошь покрытых белыми цветами, что благоухали, как сад Гефсиманский на вечерней заре.
– Славный денек, – подвел итог Бенни. – Я впечатлен. А ты что такой кислый, детка?
– С ног валюсь.
– Тебе надо выпить. – Бенни отстегнул от пояса с патронташем фляжку, что уравновешивала его «уэбли-скотт», и протянул Мещерскому.
Тот глотнул бренди. По телу заструилось живительное тепло. Он глотнул еще. И передал фляжку Бенни. Тот тоже прилично глотнул.
– Не все нам здесь разрушать, как упрекаешь нас ты и этот твой док Унковский, – изрек Бенни философски. – Видишь, есть и светлая сторона в насильственном насаждении цивилизации среди дикости и варварства. Прививки от оспы, дети не будут умирать в болячках. Какие-то жертвы стоит принести ради этого. Всем.
– Я слышал твой разговор с Сибруком, – усмехнулся Мещерский, чувствуя, что бренди ударяет ему в усталые, похожие сейчас на студень мозги. – Что и ты жертвовать готов. Мол, если нам с тобой понравится одна девушка, ты ее мне уступишь и спляшешь на моей свадьбе. Это так мило с твоей стороны.
– Спляшу. Только у нас в лесу в лагере нет девушек, – усмехнулся Бенни.
– Ну, где-то они есть. На другие места, что, твои намерения не распространяются?
– В Кейптауне. Девочки в Кейптауне. Я там родился, детка. Закончим с вырубками и махнем туда, а?
– Легко, – Мещерский поманил пальцами, – фляжечку мне опять передайте, pleeeeease…
Снова основательно глотнули бренди.
– А ты что, хочешь жениться, детка?
– Нет. А ты?
– Я… – Бенни выпрямился на своем стуле. Рубашка на его широкой груди была снова расстегнута, и виднелась татуировка в честь битвы при Махива, которую Сергей Мещерский все так жаждал рассмотреть вблизи. – Я все смотрю на одну фотографию.
– Какую?
– В нашей палатке. У тебя очень красивая мать.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Хочу сказать, что твоя мать – красавица. В такую женщину можно влюбиться без памяти. Бросить все к ее ногам. Сгореть.
– Моей матери сорок шесть лет, Бенни.
– А мне тридцать три. И мне всегда нравились женщины старше.
– Ты пьян.
– Возможно. Поэтому предельно откровенен с тобой, детка. Твоя мать… если бы мы с ней встретились, я бы сделал ей предложение на второй день знакомства.
– Еще чего.
– И не принял бы отказа.
– Ты напился!
– Не принял бы отказа. Завоевал бы ее, как завоевывают царство.
– Пошел к черту!
– Женился бы на ней.
– Это невозможно.
– Почему?
– Потому что это невозможно, Бенни.
– Ну, почему? Потому что я бастард? Незаконнорожденный из Кейптауна?
Мещерский глянул на друга. Если минуту назад ему еще казалось, что Бенни Фитцрой шутит. Ведь порой неясно, когда он шутит, когда серьезен, где чувства, а где черный британский юмор, – то сейчас… сейчас он был уверен, что Бенни не шутит с ним.
– Это совершенно ни при чем. Черт, я не это вовсе имел в виду.
– А что ты имел в виду?
– Просто это невозможно – и все.
– Почему?
– Потому что я… я этого тебе не позволю. Я этого не хочу. – Мещерский ощутил, как пылает его лицо, как румянец… чертов румянец…
– А что ты сделаешь? Вызовешь меня на дуэль? Это так по-русски, да? Стреляться с пяти шагов?
– Я… Бенни, я…
ВЫСТРЕЛ!
Он прогремел как гром. С крон деревьев, вереща и ухая, сорвались попугаи и птицы-носороги.
Мещерскому показалось, что Бенни Фитцрой выстрелил ему прямо в лицо.
И на долю секунды он решил, что убит. Что его больше нет.
