– Ладно, сейчас документы подниму. – Она полезла в стол за папками, полными квитанций. – В понедельник никакой брони. И оплаты соответственно. А во вторник… есть… надо же… Сняли гостевой дом. Только не этот.
– А какой? – спросила Катя.
– Во-о-он тот, что у самого пруда. – Менеджер указала на третий по счету коттедж, самый крайний – он казался намного больше остальных, с верандой и беседкой с мангалом для шашлыков. – Его у нас редко бронируют. Он дороже остальных. Его отделали заново внутри зимой – ну, евроремонт.
– А кто его снял во вторник? – спросил Миронов.
– Не знаю. Я не работала на той неделе вообще. Здесь за главную Алла была. Оплата проведена через нашу кассу – наличные, не картой. Обычно тот коттедж большие компании снимают. Он у нас чаще всего под корпоративы идет.
– И там тогда был корпоратив? Во вторник? Среди недели?
– Я понятия не имею. Вот здесь оплата наличными, по факту вселения, без предоплаты. Дом арендован полностью, а не то чтобы этаж сняли или комнату. Нет, все целиком. Часы заезда – с двенадцати во вторник, время освобождения помещения – одиннадцать утра в среду. Потом в доме произведена уборка, ну, это все как водится.
Катя поняла, что в гостевом доме они больше ничего не добьются. Единственная, кто может пролить свет на эти факты, – это уборщица Динара.
Покидая выселки, они оглянулись – за монолитным забором виднелись лишь крыши коттеджей. Крыша коттеджа у пруда сияла медью.
Глава 38
Мещерский и духи. Церемония
Лахор. 1932 г.
(Что, в общем-то, невероятно)
Они оставили Миронова в УВД и во второй половине дня на автобусе вернулись из Солнечногорска в Москву. Кате не хотелось расставаться с Мещерским, но необходимо было заглянуть в Главк, узнать в управлении розыска последние новости о Феликсе и его содержании в больнице под стражей. Она выбрала компромисс – предложила пообедать вместе, как обычно, в «Кофемании» напротив Главка. Они сели на открытой веранде кафе – октябрьский день выдался теплым и погожим, и веранду еще не убрали. Пообедали, обсуждая последние события – в основном говорила Катя, Мещерский отделывался лишь короткими замечаниями. Все о чем-то думал. О своем.
После обеда Катя уже готова была бежать через Никитскую улицу в Главк, как вдруг заметила, что Мещерский куда-то пристально смотрит.
У памятника Чайковскому остановился черный «Мерседес» с дипломатическими номерами. Когда они с ним поравнялись, машина посигналила. А затем медленно опустилось затемненное стекло со стороны водителя.
Фокстрот. Тот самый… В исполнении Эллы Фитцжеральд.
Из машины на них смотрел Ахилл Кофи Ассанте.
Катя остановилась как вкопанная.
– Вы не улетели?!
– У меня не выросли крылья. – Он произнес это своим глубоким басом. – Добрый вечер.
Вот тебе и наши расчеты… вот тебе и его дипломатический паспорт…
— Отчего мне так знакомо ваше лицо? – спросил Ахилл Мещерского. – Я давно хотел вас спросить об этом.
– И мне тоже казалось, я вас видел раньше. Может, мы в Африке где-то встречались?
Ахилл усмехнулся. Помолчал.
– Хотите пройти церемонию? – спросил он.
– Да, – ответил Мещерский.
– Сережа, Сережа, подожди… Какую еще церемонию? – всполошилась Катя.
– Вы же хотите знать, кто убил Афию, Изи? – Ахилл глядел на них, склонив голову набок, снова словно изучая. – Чем гадать, лучше спросить их самих. Они сами расскажут вам все.
– В джу-джу и такое возможно? – резко спросила Катя. – Вызывать мертвых?
– Духи не знают невозможного. Это мы, люди, порой теряемся в догадках – что возможно, что нет. Что было на самом деле, а что должно было случиться, но не произошло, потому что…
– Почему?
– Потому что был сделан осознанный выбор. Тот, что меняет все. На который не все способны. Только те, кто не боится отдавать. Жертвовать.
– Где пройдет церемония? – спросил Мещерский. – Когда?
– Сейчас. Садитесь в машину. Здесь недалеко.
Мещерский открыл дверь «Мерседеса». Сердце Кати упало, но она… Разве могла она отпустить его одного? Пусть это какое-то новое безумие, но в этом деле уже столько безумствовали, что… Может, так и нужно для этого дела? Не слишком заморачиваться насчет реалий?
Ахилл проехал всего несколько сотен метров вверх по Большой Никитской – через площадь, мимо посольств – и свернул в Скатерный переулок. Дом – старый, доходный, отреставрированный недавно, наполовину пустой, с непроданными дорогими квартирами. Ахилл привел их на третий этаж. Катя еще в машине заметила, что одет он на этот раз не в костюм, а в просторные пестрые национальные одежды типа туники, и… круглая шапочка на голове, словно митра.
В пятикомнатной квартире – никакой мебели, белые стены. В одной из комнат – циновка из пальмовых листьев и низкий столик. Ахилл сделал приглашающий жест и сел прямо на пол, на циновку. Мещерский последовал его примеру. Катя опустилась на колени, уперлась руками в них. Она зорко следила за Ахиллом. Он вытащил из складок одежды кожаный мешочек и высыпал из него черный пепел в медную плошку, стоящую на столике.
– Какую часть тела покойника вы сожгли на этот раз? – спросила Катя. – Палец? Язык?!
Ахилл молча достал из складок одежды маленькую бутылку из выдолбленной тыквы и, выдернув пробку, налил из нее немного черной вязкой жидкости на дно медной плошки.
– А это что, настой ибоги? – еще резче спросила Катя. Она вспомнила больницу. И как тот нарик из морга орал, что его пожирают заживо, что нет спасения от…
– Он может отказаться, это его выбор. – Ахилл глянул на Мещерского.
– Сережа, одумайся! Зачем тебе все это нужно?!
– Катя, помолчи. – Мещерский протянул Ахиллу руку.
И тот снова полез в складки своей одежды, достал небольшой складной нож и сделал на тыльной стороне ладони Мещерского надрез. А затем наклонился и сделал надрез у него на лбу у самых корней волос. Окунул пальцы в черный пепел и жижу, коснулся маленькой раны, смешивая пепел с кровью, что-то шепча, словно напевая.
Мещерский закрыл глаза.
– Сережа, Сереженька…
Катя звала его откуда-то издалека. Уже издалека.
Он открыл глаза – солнце слепило. И он увидел… себя. Да, себя, только моложе на несколько лет. И в каком-то странном костюме из бежевой мятой фланели, какие носили в тридцатых европейцы на жарком юге.
Поезд набирал ход. И паровоз… да, паровоз, исторгая черный дым, издал оглушительный гудок. Мимо окна мелькали равнины, сожженные палящим солнцем. Мещерский стоял у окна вагона-ресторана – английского вагона, а рядом с ним высокий парень лет тридцати – яркий блондин с потрясающими голубыми глазами, статный, широкоплечий, атлетически сложенный. Его решительный подбородок украшала ямочка. Он снял пиджак от светлого старомодного костюма и остался лишь в белой рубашке с засученными рукавами – запонки отстегнуты. Он подставлял лицо ветру в открытое окно вагона-ресторана. Мещерский сел за столик, придвинул к себе тарелку риса с шафраном и кебабом и тоном строгого доктора объявил своему другу, что надо есть, есть, питаться, а не мечтать! Что нельзя вот так дни напролет сходить с ума – не есть, не спать, не иронизировать, не шутить, не читать газет, не отвечать на вопросы, а гореть, гореть, гореть, как спичка! Полыхать, как чертов факел!
