То же можно сказать об авторских признаниях по поводу продолжения поэмы, выраженные в главе XI. В РК нет ни отрывка: «Но… может быть в сей же самой повести почуются иные, еще доселе небранные струны», ни отрывка: «как предстанут колоссальные образы, как двигнутся сокровенные рычаги широкой повести, раздастся далече ее горизонт», ни, наконец, третьего отрывка: «И, может быть, в сем же самом Чичикове страсть его влекущая уже не от него».
[95]
Там всё ограничивается заявлением (как в окончательной редакции): «две части еще впереди — это не безделица!» — и обещанием более «широкого», чем в первой части, «течения» рассказа. Уточнения же в перечисленных отрывках: «предстанет несметное богатство русского духа, пройдет муж, одаренный божественными доблестями, или чудная русская девица», повесть «примет величавое лирическое течение» и другие вносятся только при работе над двумя последними рукописями (РП и РЦ), т. е. впервые вводятся в текст поэмы всё в тот же, московский период, в октябре — декабре 1841 г.
Сам Гоголь вспоминал позже именно свой переезд из Рима в Москву как тот период, когда «внутри» него случилось «что-то особенное», что «произвело значительный переворот в деле творчества» и отчего «сочинение… может произойти слишком значительным».
[96]
В самом деле, в промежуток времени от отъезда Гоголя из Рима (август 1841 г.) до прибытия его в Москву (18 октября 1841 г.) мысль о второй части «Мертвых душ» претерпела, как видно, крупную перемену: из безотчетно-расплывчатой она становится конкретной, как художественный замысел в точном смысле этого слова. Только теперь в нем выступили присущие ему персонажи («муж, одаренный доблестями» и «чудная русская девица»), только теперь наметилась тема нравственного обновления «низких» героев, в первую очередь Чичикова, а потом и других.
[97]
Этим, однако, внимание Гоголя к новому замыслу в тот период и ограничилось. Погруженный в завершительную работу над первым томом, Гоголь видит пока и очертания второго лишь в неразрывной связи с первым, высказывая это в лирических отступлениях. О том же говорит лаконическая запись в записной книжке Гоголя 1841–1844 гг., которую он начал заполнять как раз в интересующий нас период, при отъезде в сентябре 1841 г., вместе с П. М. Языковым, из Германии в Россию. Внесенная сюда в указанный момент запись: «Развить статью о воспитании во 2-й части»
[98]
— предусматривает, кроме впервые тут зафиксированного эпизода второй части о воспитании Тентетникова, также и сходный эпизод главы XI первой части о воспитании Чичикова. Отмеченное еще В. И. Шенроком сходство второго из учителей Тентетникова — Федора Ивановича — с таким же, как он, «любителем порядка», учителем Чичикова, разъясняет смысл приведенной записи, как авторского задания: перенести из только что законченной перед тем последней главы первой части тему о воспитании, расширив ее (отсюда выражение «развить»), в задуманную вторую часть. Не столько, значит, эта последняя сама по себе, сколько опять всё та же первая часть интересовала Гоголя и в момент занесения записи в карманную книжку. Вопреки мнению Н. С. Тихонравова, относившего к 1841–1842 гг. все пять уцелевших тетрадей второй части поэмы (см. 10-е изд., III, стр. 586–598) к этим годам, вплоть до обратного отъезда Гоголя за границу после выигранной им тяжбы с цензурой о первом томе, нельзя относить не только появление уцелевшего беловика, но и какую бы то ни было планомерную работу над вторым томом.
Не сразу приступил Гоголь к работе и после выхода первого тома. Остаток 1842 г. весь ушел на пересмотр и исправления старых произведений («Тараса Бульбы», «Вия», «Ревизора») перед сдачей их в печать для первого «Собрания сочинений». Медлил Гоголь с продолжением «Мертвых душ» и умышленно, желая извлечь побольше для себя пользы из разноречивых отзывов критики о вышедшем первом томе. Даже год спустя после выхода первого тома на нетерпеливые вопросы московских друзей, скоро ли новый труд будет окончен, Гоголь отвечал: «Верь, что я употребляю все силы производить успешно свою работу, что вне ее я не живу и что давно умер для других наслаждений. Но вследствие устройства головы моей, я могу работать вследствие только глубоких обдумываний и соображений».
[99]
Замысел всё еще, как видно, оставался замыслом. 28 марта 1843 г. Гоголь писал В. А. Жуковскому, мечтая поселиться с ним в Дюссельдорфе: «Мы там в совершенном уединении и покое займемся работой — вы „Одисеей“, а я „Мертвыми душами“». А спустя два месяца, 18 мая он сообщал Н. Н. Шереметевой о предстоящей ему вскоре усиленной работе. Однако из письма к С. Т. Аксакову от 24 июля видно, что к работе Гоголь еще не приступал: «Прежде всего я бы прочел Жуковскому, если бы что-нибудь было готового, — писал он. — Но увы! ничего почти не сделано мною во всю зиму, выключая немногих умственных материалов, забранных в голову». Встретившись в Дюссельдорфе с Жуковским в августе, Гоголь остается там до ноября и только тут наконец приступает к работе. По его отъезде оттуда (в ноябре) в Ниццу Жуковский извещал Шереметеву 6/18 ноября: «Он отправился от меня с большим рвением снова приняться за свою работу и думаю, что много напишет в Ницце».
[100]
Начатый, наконец, труд действительно не прерывался и в Ницце. 2 декабря Гоголь писал оттуда Жуковскому: «Я продолжаю работать, то есть набрасывать на бумагу хаос, из которого должно произойти создание „Мертвых душ“». Это набрасывание на бумагу «хаоса» было, конечно, всё тем же начальным фазисом работы. Не умея согласовать этот бесспорно напрашивающийся вывод с прочно укоренившимся у современников Гоголя убеждением, будто вторая часть поэмы начата еще в 1841 г., мемуаристы (Анненков), а по их следам и исследователи (Тихонравов) примирили это противоречие как могли: легендой о трех (вместо двух) сожжениях поэмы, приурочив самое раннее к 1843 г.
[101]
Месяц спустя (8 января 1844 г.) Гоголь опять пишет Жуковскому: «Я, по мере сил, продолжаю работать…, хотя всё еще не столько и не с таким успехом, как бы хотелось». В июле он отвечает на запросы Языкова: «Ты спрашиваешь, пишутся ли „Мертвые души“? И пишутся, и не пишутся. Пишутся слишком медленно и совсем не так, как бы хотел».
[102]
Однако Гоголь не теряет еще надежды на успех дела: в письме к Жуковскому от 1 сентября выражается намерение «засесть во Франкфурте солидным образом за работу». Поселившись во Франкфурте осенью 1844 г., Гоголь трудился там над «Мертвыми душами» до середины января следующего, 1845 г. Отлучившись на месяц в Париж, где работа сразу пресеклась, Гоголь в марте возвращается во Франкфурт, где тоже, однако, из-за быстро ухудшавшегося здоровья работа сколько-нибудь успешно уже не шла. «Занятия не идут никакие, — пишет Гоголь оттуда Языкову 15 марта. — Боюсь хандры, которая может усилить еще болезненное состояние». В письме к Смирновой от 2 апреля делается еще более горестное признание: «Я мучил себя, насиловал писать, страдал тяжким страданием, видя бессилие свое, и несколько раз уже причинял себе болезнь таким принуждением и ничего не мог сделать, и всё выходило принужденно и дурно». При таком положении дела возврат на родину представлялся Гоголю невозможным: «приезд мой мне был бы не в радость: один упрек только себе видел бы я на всем, как человек, посланный за делом и возвратившийся с пустыми руками». Те же жалобы на упадок творческих сил слышатся и в дальнейших письмах 1845 г., приближая нас шаг за шагом к первой из двух действительных катастроф в судьбе гоголевской поэмы.
