– Потопаем ногами – растопчем все помехи… Помашем руками – полетели-полетели…
Ребята трясли руками, потом «делали аккордеон»:
– Вдох-вдо-ох – грудная клетка раздвигается, выдох-вы-ыдох – грудная клетка сжимается…
Мадам Дюмейе обвела глазами класс: лица бледные, с восковым оттенком, под глазами синяки, кое-кто зевает во весь рот.
– Делаем кошку… она тянется, тянется… И расслабляемся – марионетка повисла на ниточках. Хорошо! Снова кошка… Поль, мяукать не обязательно.
Поль всю гимнастику, пока все делали аккордеон, марионетку, кошку, валял дурака. Лазаря даже зло разобрало – парню, как-никак, скоро десять лет стукнет!
– А теперь повторим песенку, которую вы записали в тетради. – Мадам Дюмейе свято верила, что ее ученики обожают поэзию. – Лошадка белая была отважна и смела!
[34]
Но ребятам идея не понравилась. «Не-ет! Скучно!», «Надоела эта лошадка!», «Не надо, она в конце умирает!» Последний довод убедил учительницу – конец песенки был действительно грустным: Блеснула молния – лошадка умерла и солнца не увидела.
– Ну а какая песенка вам нравится? – спросила мадам Дюмейе. – Нет, Жанно, только не рэп.
– Про единорожку! – крикнул Поль.
– Да! Да! – радостно подхватили двадцать пять голосов.
И мадам Дюмейе, которая не смотрела «Вредный я», имела удовольствие ознакомиться со словами навязчивой, как шарманка, песенки из этого мультика: «Единорожка, единорог, я хочу быть тобой. Единорожка, пушистый хвост, вот бы ты был живой» и т. д. Вдруг тоненький голос произнес, заикаясь:
– Райя… Райя… она…
– Жанно, прежде чем говорить, подними руку.
– …она плачет.
В самом деле, соседка Жанно заливалась слезами. Семья иракской девочки Райи прошлым летом бежала из Мосула; спаслись все, кроме ее дяди Хилаля, подростка 14 лет, которого убили посреди улицы террористы.
– Что с тобой, Райя? Что случилось? – спросила мадам Дюмейе, пытаясь заглянуть ей в глаза, скрытые завесой черных волос.
– Она… она говорит… говорит: это война!
Слова Жанно поразили класс, как белую лошадку – молния. Потом все разом заговорили. У каждого накипело, каждый высказывал что думал. Все выходные дети следили за теленовостями. Они были потрясены.
– Нет, Райя, это не война, – возразила учительница. – Война – это когда все отцы уходят на фронт в солдаты.
– У меня папа солдат, – сказала приготовишка Розанна, из которой обычно было слова не вытянуть.
– Что ж, значит, он защищает страну, защищает всех нас, – ответила ей мадам Дюмейе, впервые за свою педагогическую деятельность воздав хвалу французской армии.
Розанна гордо подняла голову.
– А у моей крестной в «Батаклане» погибла знакомая, – сказала Осеанна.
– А у моей двоюродной сестры…
– А у моей соседки…
Оттого ли, что Париж был так близко, или общей была социальная среда, но оказалось, что теракты так или иначе затронули половину класса. Мадам Дюмейе несколько раз громко хлопнула в ладоши – все-таки хлопки привлекали внимание лучше, чем дождевая палка.
– Почтим погибших минутой молчания? Хотите?
– Да! – в один голос ответили старшие, а вслед за ними и приготовишки.
Учительница попросила:
– Встаньте, сложите руки на груди или держите их за спиной. Если хотите, можете закрыть глаза, и думайте обо всех, кому сегодня тяжело. Я скажу, когда пройдет минута, и вы тихо сядете.
Подавая пример, она встала перед классом, скрестив на груди руки.
– Уже… уже… уже началось?
– Да, Жанно. Тихо.
На несколько мгновений мадам Дюмейе мысленно присоединилась ко всем скорбящим семьям, а потом обвела взглядом класс. Именно сейчас, глядя на учеников, живущих в не очень понятном ей мире и так утомлявших ее своей непоседливостью, учительница, которой оставалось всего два года до пенсии, почувствовала остро как никогда, что отвечает за них. Лица у всех серьезные, глаза закрыты или обращены внутрь. Нур, Ноам, Матис, Осеанна, Лазарь, Поль, Розанна… Жанно держит за руку Райю. «Эти дети – завтрашний день Франции», – подумала мадам Дюмейе.
* * *
Спаситель ожидал, что пятничные события отразятся на всех его пациентах, но не думал, что до такой степени. В понедельник уже в девять утра ему позвонил доктор Агопян:
– У меня только что был некий месье Кермартен. Кажется, вы его ведете?
– Да, с ним у нас было несколько консультаций.
Кермартена привела близкая подруга, обеспокоенная его состоянием. Он жаловался, что соседи сверху хотят проломить потолок, слышал удары молотка. Спаситель ознакомил психиатра с некоторыми фактами из биографии Кермартена и решил, что на этот раз диагноза «паранойя» не миновать. Однако доктор Агопян, хоть и не отличался особой чувствительностью, был опытным врачом и никогда не спешил навешивать на людей ярлыки.
– Последние события – травма для всех, – сказал он, – и в первую очередь для тех, кто и без того на грани. Я вижу, чем смогу помочь вашему пациенту, месье Сент-Ив. Спасибо, что уделили мне время.
«В первую очередь для тех, кто и без того на грани», – повторил про себя Спаситель и выглянул в приемную.
– Мадам Бравон?
Мадлон Бравон – антилийка, давняя пациентка Спасителя, он вылечил ее от мании чистоты
[35], заставлявшей ее по два часа мыться в душе, браться за ручки дверей в перчатках и всюду подстилать под себя белую скатерку. Теперь у нее развивалась новая мания: она крестилась всякий раз, когда у нее в голове или при ней звучало слово, в котором слышалось «ЗЛО». Она боялась ЗЛОГО рока.
– Видел вчера эти ужасы по телевизору? – спросила она, грузно усаживаясь в кресло. – Таких людей надо вешать!
– По-моему, они уже мертвы.
– Я говорю обо всех, кто думает так же, как они. Надо их всех перебить.
– Нельзя убивать человека за то, как он думает. Да и нельзя узнать, кто что думает.
– Знаем мы, что они думают, со всеми их бородами, хиджабами и мечетями!
– Не могу с вами согласиться, Мадлон. Вы ведь предлагаете перебить всех французских мусульман.
Толстуха Мадлон так и подскочила в кресле:
– Что? Никогда я ничего подобного не говорила!
– Конечно, говорили. Только что. Кто носит бороды, хиджабы и ходит в мечеть? Право, нетрудно догадаться.
– Не надо их убивать. Надо просто их выгнать, пусть убираются к себе.
