Чтобы не утомлять читателя, я опустил несколько абзацев. Конец же записи таков:
«Способность и возможность сделать больше добра – благовидный предлог, прикрывающий стремление к власти и величию. И если мне скажут, что человеку, дабы не быть глупцом, потребно некоторое честолюбие, я справедливо и без намерения оскорбить отвечу: в отказе от величия ничуть не меньше честолюбия, чем в погоне за ним, только это честолюбие редкого сорта и менее опасно, ибо незаразительно».
Этот кусок написан, очевидно, au courant de la plume
[101], и думаю, если бы архиепископ перечитал его, он поменял бы какое-нибудь слово или предложение, подчистил бы; и все равно это вполне удачный пример его простого и незамысловатого стиля.
Вполне вероятно, что, прочитав цитату, вы скажете себе: «Ничего особенного, всякий может так писать». В Музее современного искусства в Нью-Йорке есть картина голландского художника Мондриана; она состоит из нескольких черных полос и одной красной – эти полосы делят полотно на квадраты и прямоугольники. Непонятно почему – стоит один раз увидеть картину, ее уже не забудешь. Есть в ней что-то странно навязчивое. Смысла в ней никакого, непонятно, чем она так волнует и одновременно радует. Кажется, стоит взять линейку, тюбик черной краски, тюбик красной – и сам такую напишешь. Что ж, попробуйте.
О жанре рассказа
1
Много лет назад издатель большой энциклопедии предложил мне написать статью о жанре рассказа. Я был польщен, но предложение отклонил. Поскольку я и сам пишу малую прозу, то решил, что не смогу раскрыть эту тему достаточно объективно. Любой автор создает рассказы именно так, как, по его мнению, следует; в противном случае он писал бы иначе. Писать можно по-разному, и каждый выбирает тот способ, который наиболее соответствует его индивидуальности.
Мне подумалось, что с такой статьей хорошо справился бы писатель, который сам никогда рассказов не сочинял. Ему ничто не помешает рассуждать непредвзято. Возьмем, к примеру, рассказы Генри Джеймса. Он написал их множество; ими восхищается взыскательная публика, чье мнение нельзя не уважать. Думаю, тот, кто знает Генри Джеймса во плоти, не сможет читать его рассказы равнодушно. В каждой строке звучит голос автора, и мы принимаем вычурный стиль его произведений, извилистый и манерный, потому что он неотделим от личности Джеймса, от знакомого нам шарма, добродушия и забавной важности. Все это так, но меня его рассказы совершенно не устраивают. Я им не верю. Тот, кто представляет себе умирающего от дифтерии ребенка, не поверит, что мать охотнее даст ему погибнуть, чем позволит вырасти и прочесть книги отца. Так происходит в рассказе «Писатель из Бельтраффио». Думаю, Генри Джеймс просто не знал, как ведут себя обычные люди. У его персонажей нет внутренностей, нет половых органов. Он написал несколько рассказов о сочинителях и, говорят, в ответ на чье-то замечание, что писатели вовсе не такие, заявил: «Тем хуже для них». Вероятно, он не считал себя реалистом. Подозреваю, что роман «Госпожа Бовари» приводил его в ужас. Однажды Матисс показал некоей даме свою картину с обнаженной женщиной, и дама воскликнула: «Но ведь таких женщин не бывает!» – а художник ответил: «Это не женщина, мадам, это картина». Думаю, если кто-нибудь отважился бы заявить, что рассказы Джеймса не похожи на настоящую жизнь, он сказал бы: «Это не жизнь, а литература».
Свою позицию по данному вопросу Генри Джеймс изложил в авторском предисловии к сборнику рассказов под названием «Уроки мастера». Вещь непростая, и я, хоть и прочел ее три раза, не уверен, что понял. Суть ее, предполагаю, такова: столкнувшись с «совершенной тщетой и невзгодами жизни», автор, вполне естественно, «ищет какой-нибудь яркий пример реакции – противостояния или бегства» и если не находит подходящих событий в настоящей жизни, то, чтобы проиллюстрировать свои мысли, должен извлечь эти события из собственного сознания. Проблема, думается мне, в том, что Джеймс невольно наделяет персонажей некоторыми реальными человеческими свойствами, и они плохо уживаются с теми чертами, которые он дает героям намеренно. В результате образы выходят неубедительные. Это мое личное впечатление, я никому его не навязываю.
Когда у меня на Ривьере гостил Десмонд Маккарти, мы много обсуждали рассказы Генри Джеймса. Память у людей нынче короткая; напомню читателю, что Десмонд Маккарти был не только замечательным собеседником, но и очень хорошим критиком. Помимо начитанности он обладал еще одним преимуществом, которое есть не у каждого критика, – большим жизненным опытом. Суждения Маккарти в определенных рамках (он довольно равнодушно относился к пластическому искусству и музыке) были основательными, ибо эрудиция у него сочеталась с глубоким знанием жизни.
Как-то раз мы сидели после обеда в гостиной, и в разговоре я заметил, что многие рассказы Генри Джеймса, несмотря на всю их сложность, весьма тривиальны. Десмонд, страстный поклонник Джеймса, стал яростно протестовать; желая подразнить его, я под влиянием момента сочинил то, что назвал типичным джеймсовским рассказом. Насколько я помню, сюжет был такой:
«Полковник Блимп вместе с супругой проживает в Лондоне, в прекрасном доме на Лоундес-сквер. Зимой Блимпы побывали на Ривьере и подружились с богатой американской четой; главу семьи звали – имя я придумал не сразу – Брементон Фишер. Фишеры мило развлекали Блимпов, устраивали поездки на мыс Ла Мортола, в Экс и Авиньон и за все платили. Когда Блимпы собрались возвращаться в Англию, они заставили своих любезных друзей пообещать, что как только те приедут в Лондон, непременно им сообщат. И вот как-то утром миссис Блимп прочитала в «Морнинг пост», что мистер и миссис Брементон Фишер остановились в Браунс-отеле. Понятное дело, Блимпам следовало бы как-то отплатить за щедрое гостеприимство, оказанное им в свое время Фишерами. Пока они решали, как быть, к ним заглянул на чашку чаю один их друг, эмигрант из Америки по имени Говард, который уже долго питал платоническую страсть к миссис Блимп. Она, разумеется, и не думала отвечать на его ухаживания, отнюдь, впрочем, не навязчивые, однако отношения были красивые. Говард принадлежал к тем американцам, которые, прожив в Англии лет двадцать, больше походят на англичан, чем сами англичане. Он всех знал и, как говорится, был всюду вхож. Миссис Блимп обрисовала ему положение. Ее супруг предложил устроить для иностранных гостей обед. Миссис Блимп сомневалась. Она знала, что совершенно очаровательные люди, с которыми знакомишься за границей, в Лондоне могут показаться совсем другими. Ее хорошие друзья – а все друзья у нее хорошие – найдут Фишеров чертовски скучными. Говард с ней согласился. Он на собственном печальном опыте знал, что такие вечеринки почти всегда кончаются провалом. «Почему бы просто не пообедать с ними?» – предложил полковник. Миссис Блимп возразила, что получится, будто они стыдятся показать Фишеров друзьям или у них нет приличных друзей. Тогда полковник предложил сводить их в театр, а потом поужинать в «Савое». Тоже не лучшая мысль. «Нужно что-то делать», – сказал он. «Конечно, нужно», – согласилась миссис Блимп. Ей вообще не нравилось вмешательство супруга. У него имелись все качества образцового полковника гвардии; ведь не просто так он получил орден «За выдающиеся заслуги», но когда речь заходила о делах светских, мистер Блимп был просто безнадежен. Этот вопрос, чувствовала миссис Блимп, нужно решать вдвоем с Говардом. На следующее утро так ничего и не придумалось, и она ему протелефонировала и попросила заглянуть часиков в шесть, когда полковник обычно играет в бридж у себя в клубе.
