Старшим в компании был Сент-Бев, самый прославленный и самый влиятельный. Гонкуры ему нравились, и он писал о них с симпатией. Более того, он говорил, что они самые приятные на свете люди, и если перестанут посещать обеды у Маньи, то он тоже не станет туда ходить. Братья Сент-Бева терпеть не могли. Они осуждали его за холодность стиля, за непростой характер, за лицемерие, узость взглядов и любовь к банальностям. Как-то раз они его навестили, а потом риторически вопрошали себя: как могут они, люди искусства, аристократы, водить дружбу с человеком, который одевается как привратник и дом которого напоминает жилье простолюдина? Однако это не помешало им в самых любезных и приятных выражениях просить Сент-Бева и далее посещать обеды.
Ходили туда и Готье с Флобером и вели беседу о лесбиянстве и абстрактном гомосексуализме – уж не знаю, что это означает.
Вероятно, с Флобером Гонкуры познакомились в 1857 году, но близко узнали его лишь через несколько лет. Удивительно, как Флобер, такой искренний, открытый, чувствительный, не завоевал их симпатий. Хотя братья писали ему восхищенные письма, относились к нему несколько враждебно. В их обществе Флобер, не догадываясь, что Гонкуры придирчиво за ним наблюдают, держался по обыкновению экстравагантно, вполне раскованно. Они писали: «Мы поняли, чего не хватает у Флобера, – этот изъян мы долго искали (курсив мой. – С.М.): в его романе недостает сердца, и недостает души в его описаниях». Они находили, что он вульгарен и совершенно лишен вкуса и художественного чутья. Окончательный приговор был таков: Флобер – доморощенный гений и как человек гораздо хуже своих книг.
Когда роман «Манетт Саломон» вышел из печати, Гонкуры послали экземпляр Тэну. В ответном письме философ похвалил то, что ему понравилось в романе, но раскритиковал стиль. По его мнению, роман получился не для широкой публики, а для писателей вроде них самих; он указал также на кое-какие ошибки. Гонкуры и раньше-то не слишком его жаловали, а теперь и вовсе стали презирать.
Ренана они не любили сначала за отталкивающую внешность, затем порицали его за скверный вкус и скрытность, но, узнав получше, поняли что он, хоть и некрасив, человек приятный и обходительный. Потом они с ним поссорились.
В 1868 году Жюля поразил какой-то недуг: у него пропал аппетит и сон, он стал очень чувствителен к шуму. Братья жили в том же доме, где поселились с самого начала, и теперь решили продать одну из своих ферм и найти место поспокойнее. Они переехали в Отейль – в двадцати минутах от центра Парижа, – и тогда обнаружилось, что там невыносимо шумно. Жюлю стало хуже. Он ослаб рассудком и ничем не интересовался, часами уныло сидел под деревом, надвинув на глаза шляпу. Казалось, ему не стало никакого дела до брата, ранее горячо любимого. Жюль не помнил названия романов, которые они вместе написали. Не мог произносить некоторые звуки, точнее, по-детски их коверкал. Как-то раз Эдмон, отчаявшись, хотел даже застрелить брата и застрелиться сам. Он боялся, что умрет первым, и тогда Жюля поместят в сумасшедший дом. Очень тяжело читать историю постепенной деградации Жюля, изложенную Эдмоном в дневнике. Удивительно, как он вообще заставил себя об этом писать.
С Жюлем произошло то, что доктора называют «впасть в детство». Однажды в ресторане он опрокинул полоскательную чашку, и Эдмон сказал: «Будь осторожней, а то мы не сможем никуда ходить». Жюль разразился слезами. «Я не виноват, – рыдал он, – я не виноват!» Дрожащей рукой он уцепился за руку брата, и они плакали вдвоем.
Наступил конец. Эдмон записал в дневнике: «Он умирает; умер. Благодарение Богу! Умер, вздохнув два или три раза, – легко, словно засыпающее дитя».
Эдмон убедил себя, что Жюль умер из-за страсти к литературе, из-за непрестанных усилий наиболее полно раскрыть возможности французского языка.
На самом деле Жюль умер от прогрессивного паралича – ужасный результат сифилиса в последней стадии. Жюль заразился двадцать лет назад, в Гавре, во время увеселительной поездки.
Эдмона во время похорон пришлось держать под руки, потому что он от слез ничего не видел. Он был совершенно поглощен скорбью. По счастью, время излечивает даже самые тяжкие горести.
Началась франко-прусская война, завершившаяся установлением Третьей республики. Потекла привычная жизнь. Принцесса Матильда вернулась из Брюсселя в Париж. Эдмон продолжал вести дневник. Он жил один. Ему недавно перевалило за пятьдесят, и друзья уговаривали его жениться. Две молодые женщины были явно не прочь выйти за Эдмона. Одна из них, фрейлина принцессы, сама сделала ему предложение. Она была очень хороша собой и нравилась Эдмону, но он так и не женился – по причине, о которой я сейчас расскажу.
С самого детства Эдмон был страстным коллекционером. Все свободное время он ходил по лавкам старьевщиков, посещал распродажи. В те времена порой удавалось за гроши покупать всякую всячину. Просто зависть разбирает, когда читаешь, как кому-то посчастливилось за бесценок получить работы старых мастеров. На одной распродаже несколько пастелей Латура ушли по пять франков за штуку.
В Париж везли и предметы японского искусства, от которых Эдмон был в восторге. Он утверждал, что они столь же прекрасны, как творения греков. Он покупал гравюры Утамаро, свитки с картинами и каллиграфией, лакированные шкатулки, доспехи, костюмы. Коллекция росла. Эдмон покупал мебель, инкрустированную слоновой костью, столики, зеркала, подставки, декоративные ткани, ковры. Позднее он утверждал, что ежегодно тратил на свою коллекцию восемьдесят тысяч франков. Поскольку от ферм Гонкуры получали не больше двенадцати тысяч франков в год, а книги, можно сказать, никакой прибыли не приносили, непонятно, откуда он брал деньги. Наверное, зарабатывал как-то еще. Так или иначе, к семидесятым годам благодаря тому, что подобные предметы резко подскочили к цене, у Гонкуров оказалось кругленькое по тем временам состояние. Братья уже долго вынашивали мысль основать академию – позднее она стала называться Академией Гонкуров – не ради соперничества с Французской академией, которую они презирали, но в знак протеста против ее укоренившихся предрассудков, ограниченности и косности, равнодушия к молодым талантам и ненависти к новизне. Замысел братьев заключался в том, чтобы выбрать десять талантливых писателей, не слишком избалованных вниманием публики, и выплачивать им ежегодно по шесть тысяч франков, с тем чтобы они могли без помех посвятить себя литературе. Раз в месяц им следовало обедать вместе и каждый год выплачивать премию в размере пяти тысяч франков автору лучшего произведения в прозе. Для воплощения этого замысла требовалось все состояние Эдмона, и потому он оставил мысли о женитьбе.
Эдмон пережил брата на двадцать семь лет. Нет смысла вдаваться в подробности его дальнейшей литературной деятельности. Она не принесла ему ни денег, ни славы. Он продолжал прилежно вести дневник. Приведу одну фразу, которая оказалась для меня неожиданной, – от двадцать второго мая 1892 года: «Déjeuner chez Raffaelli, avec le beau Proust»
[110]. Эдмон не мог знать, что в один прекрасный день его симпатичный сотрапезник поднимет в литературном мире настоящий переполох, написав разгромную, но забавную пародию на прославленный «Дневник».
