Смешно, но я с трудом представляю себе Сильвио в чем-то другом, а не в этом щегольском малиновом пиджаке. Пытаюсь на секунду вообразить его в полосатой пижаме или просто в трусах. Фу! Эта мысль настолько омерзительна, что я вздрагиваю.
Я встречаюсь взглядом с Аминой и спешу подавить улыбку. У нее каменное лицо, но в глазах горит знакомый лукавый огонек. Готова поспорить, что мы с ней думаем об одном и том же.
Как всегда, на плече у Сильвио сидит Боджо в малиновом костюме и хитро поглядывает на нас. Обезьянка — единственная ценность в жизни Сильвио.
Сабатини сверкает стальным взглядом, когда расхаживает перед нами туда-сюда. Это длится почти целую минуту. Когда напряжение в зале становится невыносимым, он, наконец, открывает рот. Говорит тихо. Тихо и спокойно, совершенно невыразительно.
— Дамы и господа! — произносит он.
Он всегда называет нас так, как будто мы Чистые. Но это отнюдь не комплимент, это не что иное, как угроза.
Мы для него никто. Отбросы. И мы ненавидим его за это, все до одного. Хуже, чем ненависть Отбросов к Чистым, может быть только ненависть Отбросов друг к другу.
— Дамы и господа! — повторяет он. — Имело место нарушение правил безопасности. Кто-то открыл дверь. Поскольку, судя по головам, все на месте, мы можем предположить, что один из вас безуспешно пытался покинуть пределы нашего общего дома, а поскольку дверь запирается снаружи, возникает подозрение, что там у него были сообщники. Надеюсь, нет необходимости напоминать вам, какая это огромная глупость. Ибо даже если злоумышленникам удалось бежать, их бы в любом случае быстро поймали. Мы бы схватили и уничтожили их, а также всех, кто им дорог.
Тон Сильвио по-прежнему спокоен. Мне он напоминает мурлыкающего льва. Но все здесь прекрасно знают, что со львом шутки плохи.
— Вы, друзья мои, являетесь собственностью цирка. И я не потерплю кражи нашей собственности.
Молчание будто длится вечно.
— Кто-то в этой комнате наверняка в курсе происшествия, — дипломатично произносит Сильвио. — У вас есть пять минут, чтобы признаться мне. В противном случае, пока эта загадка не разрешится, вас ждет голодный паек.
При этих словах весь зал дружно ахает. Нас как-то раз уже сажали на голодный паек, когда пропали чьи-то деньги. Мне тогда было лет шесть, но я все прекрасно помню.
— Как я уже сказал, — повторяет Сильвио, — у преступника есть пять минут.
Снова воцаряется полная тишина. Даже охранники перестают передвигаться. Все замерли, кажется, даже перестали дышать.
В прошлый раз, когда наш рацион сократили, я почти не почувствовала этого. Амина тогда делилась со мной своей едой. Помню и как другие, которых больше нет среди нас, отдавали мне крошки еды.
Я думаю, идея заключалась в том, чтобы заставить нас балансировать на грани голодной смерти. Однако это не сработало.
Эсмерельда, старая гадалка, все же умерла от недоедания.
Если не ошибаюсь, она была первой, чью смерть я увидела на арене. Она рухнула замертво у нас на глазах во время репетиции. Ее тело забрали и унесли, нас же заставили продолжать репетицию, как будто ничего не случилось.
Эсмерельда была в числе немногих, кто прожил в цирке всю жизнь. Она попала сюда в четыре года, после того, как у нее обнаружили дар ясновидения, и прожила здесь не один десяток лет, можно сказать, почти до самой старости. Для нас всех она была кем-то вроде бабушки.
Я помню, как спрашивала Амину, что они сделали с ее телом, и как она избегала ответа на этот жуткий вопрос.
Один из старших мальчиков рассказал мне через пару дней.
— Она станет пищей для львов, — признался он. — Это гораздо дешевле, чем покупать мясо в лавке.
Когда я сказала, что не верю ему, он рассмеялся.
— Это не самое худшее. Отнюдь не худшее. Ты когда-нибудь замечала, что нам в столовой дают мясо, когда кто-то умер или исчез? Думаешь, это просто совпадение?
Я со слезами на глазах побежала прямо к Амине. Она успокоила меня и сказала, что тот мальчик просто придумал все это.
— Правда в том, что никто не знает, что сделали с Эсмерельдой, или делают с каждым, кто умирает, — сказала она. — Мы просто должны надеяться, что с ними обходятся достойно.
— Они никогда не обращаются с нами достойно, — возразила я. — С какой стати начнут после смерти?
Амина пожала плечами.
— Какой смысл думать о худшем? Какая польза от этого?
В конце концов парень по имени Димитриос признался, что деньги украл он. Он не выступал на арене, а был подсобным рабочим. Кстати, еще не факт, что деньги взял именно он. Возможно, он просто не мог выносить этот ужас или же взял вину на себя, чтобы спасти остальных — кто знает? В любом случае, его убили. Я так думаю, потому что его утащили прочь и мы больше никогда его не видели.
Неужели я думаю о том, чтобы выдать Бена? Встану и скажу во всеуслышание: В здании находится постороннее лицо. Не знаю, что ему нужно, но он прячется под моей кроватью в лазарете. Мне хотелось бы сказать, что я так и поступлю, но это была бы ложь.
Я, скорее, обреку всех этих людей на голод.
Почему я считаю нужным защищать его? И что произойдет, когда его обнаружат? Он — сын Вивьен Бейнс, Сильвио придется вести себя с ним поделикатнее, но он все равно искушает судьбу. Бен уже три раза нарушил правила.
Единственная причина, почему я молчу, это любопытство. Мне интересно узнать, что он здесь делает, что ему нужно. Но если его поймают, то я ничего не узнаю. К тому же я и без того уже подписала себе приговор. Я не подняла тревогу, не закричала. Я соучастница преступления. И хотя он, как Чистый, еще может рассчитывать на снисхождение, меня без всякого сожаления застрелят прямо на месте. Несмотря ни на что, какую бы роль в шоу мне ни пришлось исполнять. Незаменимых нет — Сильвио уже высказался по этому поводу.
— Могу я напомнить вам, на тот случай, если вы забыли, что у нас будет завтра? — Сильвио выдерживает паузу, прекрасно зная, что напоминания нам не требуется. — Если случится нечто такое, что может сорвать нашу новую программу, я буду очень, очень расстроен.
Он подается вперед и разглядывает наши лица. Не иначе как пытается увидеть в них доказательства вины, после чего вкрадчиво произносит:
— Клянусь вам, таким расстроенным вы меня еще ни разу не видели.
Я вздрагиваю.
Бен
Я целую вечность лежу в пыли под грязной кроватью и отчаянно пытаюсь не раскашляться. Наконец дверь открывается, и я снова вижу ее босые ноги. Неужели у Отбросов нет обуви? В цирке все выглядит совершенно иначе — ярко, красиво. Вблизи же видно, что от постоянных тренировок на канате ее ноги все в кровавых мозолях и ссадинах. И все равно это прекрасные ноги. Но, когда я смотрю на них, мне становится грустно. Я даже готов расплакаться.
