– Рано ему свою комнату, – недовольно сказала бабушка. – Мы вон впятером в одной спали.
Мама привычно забормотала что-то заискивающее, и бабушка смягчилась. На самом деле она уже давно одобрила Владин переезд – не пустовать же комнате. Но эти оттопыренные уши, диатезные щеки, недружелюбный взгляд исподлобья буквально вынуждали ее ворчать.
– И только попробуй тут что-нибудь разрисовать или поцарапать, – объявила бабушка Владе и ушла в свою комнату, размышляя: нет, ну какой трудный ребенок, надо же, как действует на нервы.
Оставшись один, Владя поводил пальцем по обоям бывшего кабинета. На пальце осталось синее.
– Деда, – влюбленно вздохнул Владя.
Поздно вечером, когда все разошлись по своим комнатам, Владя начал действовать. Нашел в кухонном шкафу, в самом низу, где хранились соль и сода, остатки дедушкиного кофе. Он был в зернах, но Владя решил, что и так сойдет. Ссыпал зерна в турку, налил холодной воды и поставил этот кофейный суп на плиту.
Когда вода закипела, и даже смутно запахло кофе, Владя на цыпочках вернулся в бывший дедушкин кабинет. Хотел поставить турку на стол, но испугался, что останется пятно, и поставил на пол. Достал потемневшие от времени и прикосновений карты, разложил их для пасьянса на ковре. Раскрыл фотоальбом.
– Деда, приходи, – неуверенно обратился он к полусмазанному мальчику. – Я вот тебе все сделал…
Семейство, забравшее дедушку, смотрело на него мертвыми спокойными глазами.
Владя поводил рукой над картами, которые лежали рубашкой кверху, загадал: если вытащит туза червей, то деда вернется. Потом подумал, что вряд ли выйдет сразу туз, и загадал просто червонную карту, любую. Вытащилась бубновая десятка, но ведь это тоже была красная масть…
Ритуал надо было как-то продолжать. Владя закрыл альбом, поставил на обложку турку и начал бормотать только что придуманное заклинание:
– Акара-манакара-тацакара… Деда, приходи! Деда, приходи!..
Потом спохватился: а вдруг от горячего испортятся фотографии? Торопливо отставил турку, посмотрел на снимок – нет, все такие же, сидят, довольные. У них и диван, и ковер мягкий, и они вместе – конечно, им хорошо. Владя с размаху ткнул пальцем в лицо благородной прабабушке Ираиде:
– Отдайте деду!
Потом – братику Юре (целился в ускользающую кружевную девочку, но пожалел):
– Деда мой!
Владя очень ждал, что, может, замигает лампочка в люстре, или упадет с полки одна из оставшихся дедушкиных книг – никому не приглянувшихся научных трудов, – или застучит в углу неведомо что. Но было тихо, бубнил за стеной вечный телевизор, и только мохнатая ночная бабочка, рассыпая с крыльев нежную пыль, упала вдруг прямо в турку, где плавали в остывающей воде кофейные зерна.
Ночью Владе снилось неприятное, беспокойное. Летали вокруг смуглые короли и одноглазые тузы, бубновая десятка тыкалась в лицо, словно целоваться лезла. Владя отмахнулся, а они все вдруг разозлились, зажужжали и стали кусаться. Владя спрятался от них под диван, и тут послышались шаркающие шаги – совсем как у дедушки. Владя даже вспотел от радости, но тут шаги сменились на быстрые, дробные – и кто-то откинул свисающее покрывало и заглянул во Владино убежище…
Пронзительный визг подбросил маму Влади на постели, и она, беспорядочно шаря руками по одеялу, по стене, испуганно забормотала:
– Что? Что?
Через несколько секунд поняла, что это орет из бывшего кабинета ее сын – громко и безнадежно, как грудной младенец. Мама помчалась на зов, спросонья представляя себе лужи крови, разбитое окно, невесть как вторгшихся похитителей…
Но ничего страшного там, конечно, не было. Владя, красный и зареванный, сидел в постели, размахивал руками и с надрывом возражал кому-то:
– Неправда! Неправда! Это не деда совсем!
Увидев маму, он завопил еще громче:
– Это не деда! Ну посмотри! – он показал в темный угол за шкафом. – Это… это бабайка какая-то!
Мама зажгла настольную лампу, посветила ею в темноту – совсем как дедушка, когда изгонял бабайку из-под Владиной кровати. Только теперь Владя чувствовал, что так просто бабайка не уйдет, теперь она какая-то новая, сильная…
– Ну что ты как маленький, – мягко и немного заискивающе, как обычно, заговорила мама. – Придумал тоже – бабайка. Кто сейчас бабаек-то боится… А фотографию ты зачем туда бросил? – она подняла с пола вырванный из альбома лист. – Владя, ты что творишь, ты зачем альбом испортил?!
Владя, увидев тот самый семейный снимок, заревел еще громче:
– Это не я!
– Люся, уйми его! – крикнула из-за стенки бабушка.
– Ладно, – мама взяла со стола альбом и вложила лист обратно. – Завтра подклеим, пока бабушка не заметила…
Она подобрала разбросанные по комнате карты, чуть не споткнулась о турку и поставила ее на тумбочку, потом завернула Владю в одеяло и уютно забормотала:
– Хватит уже, спи. Сейчас сны хорошие будут. Страшные уже все, закончились…
– А бабайка?
– Нет бабайки.
– Она мне в зеркале написала, – икая, сказал Владя, у которого уже начинали слипаться опухшие от слез глаза.
– В каком еще зеркале, как – написала?..
– В том, – Владя показал на зеркало на стене, перед которым дедушка обычно брился. – Надышала туда и написала, я проснулся – а оно там…
Мама неохотно встала, подошла к зеркалу:
– Ничего тут нет.
– А ты подыши.
Мама дохнула на стекло, поморщилась от еле ощутимого запаха собственных нечищеных зубов – и увидела, что на зеркале действительно что-то проступает. Она подышала еще – и колченогие каракули сложились в поистине пугающее: «Я ПРЕДУ». Надпись была в самом низу зеркала – как раз только до этого места и мог дотянуться ребенок.
– Вот видишь… – промямлил из постели Владя.
– Ничего не вижу, – сказала мама и протерла зеркало рукой.
– Ничего… – облегченно вздохнул Владя и отвернулся к стене.
– А карты я у тебя заберу. Уроки надо делать, чтоб грамотным быть. А не пасьянсы раскладывать. Ишь, научился…
Владя ее не слышал – утомленный страхом и ревом, он уже крепко спал.
Утром все ночное подзабылось, затушевалось – да Владя и сам не понял, что ему приснилось, а что он действительно видел, и видел ли вообще. Подремав над кашей и вычерпав пару ложек, он спрыгнул с табуретки и направился к двери.
– Ни спасибо, ни пожалуйста, – сказала бабушка. – Очень вежливый ребенок.
Владя обернулся, чтобы поблагодарить ее – хоть каша ему и совершенно не понравилась, – и вдруг увидел, как с полки кухонного шкафа над бабушкиной головой сама по себе выезжает тарелка. Она была из сервиза, которым пользовались только по праздникам, с отбивавшей почему-то аппетит синей гжельской росписью.
