Начинающий писатель замер, вытаращив глаза и крепко прикусив костяшку указательного пальца. Бобриковы были бредом. Он видел, слышал, обонял и осязал галлюцинацию. Вызванную неизвестной силой, загадочным внешним воздействием, изощренным гипнозом, газом, распыленным хладнокровными экспериментаторами в защитных костюмах…
И в это мгновение Сергей ощутил в собственной черепной коробке некое присутствие. Присутствие коварного, ожесточенного студенистого существа, источающего холодную ярость. Это был не инопланетный паразит-захватчик, в которого Сергей сейчас поверил бы с готовностью и с удовольствием. Это был его собственный мозг.
Мозг, измученный свирепыми попытками Сергея сотворить гениальное, поврежденный веществами, озлобленный и истощенный, так долго готовивший свою месть. И создавший наконец зловещее и причудливое произведение без сопливого гуманизма, без лежащего на поверхности смысла, поражающее жизнеподобием настолько, что ему удалось обмануть самого автора. То, о чем столько времени бесплодно мечтал начинающий писатель, не предполагавший, конечно, что его затянет в долгожданное творение, как в работающий станок…
Медленно, вытянув перед собой руки, ощупывая воздух и не доверяя даже тактильным ощущениям, Сергей подошел к затененному многолетней грязью окну. Темнело. За кустами отцветшей сирени виднелись очертания беседки. Сергей прижался лбом к стеклу. В беседке вчера тоже никого не было, там не разливали по стаканам чай и водку, не рассказывали анекдоты, не щипали под столом тяжеловесных писательских жен и невзыскательных любовниц. Мирное видение сияющей в сумерках беседки оказалось всего лишь небольшим штрихом, который мстительный мастер решил добавить в свое произведение. Именно благодаря таким мелким, незначительным на первый взгляд деталям Сергей и поверил безоговорочно в реальность общей картины. Все-таки он не был обыкновенным. Его взбесившийся мозг оказался настоящим художником…
И в тот самый момент, когда Сергей безмолвно признал это, пустая беседка вспыхнула мелкими яркими огоньками и взорвалась многоголосым хохотом.
В ночи кто-то стрекотал и изредка тревожно вскрикивал. Точеные верхушки елей чернели на фоне темно-синего неба. Пейзаж был подходящий. Сергей сидел посреди веранды на полу, в темноте.
За окнами замелькало светлое пятно, и через несколько секунд в дверь дробно постучали. Начинающий писатель не шелохнулся. Дверь скрипнула, и на веранду вкатилась мадам Бобрикова. Молчаливый супруг шумно дышал на крыльце и подсвечивал сцену фонариком.
– А я у вас тут в крапиву заехала! – Регина Витольдовна с девчачьей готовностью продемонстрировала усыпанные волдырями коленки. – Но это полезно!.. Так куда же вы убежали, молодой человек? Бросили нас.
Сергей молчал.
– Слушайте, – пропела мадам Бобрикова. – Мы тут подумали… мы, конечно, никого не видели, а нас-то хоть кто-нибудь видел?
– Я знаю, – бесцветно откликнулся Сергей. – Я все знаю… Ничего нет…
– А вот и неправда! – взвилась мадам Бобрикова. – А вот и не знаете! – она понизила голос и доверительно прошептала: – Главного не знаете – что ничего, может, и нету, а мужчина, который в двадцать пятой даче висит, – он есть!
– Зеленая такая дача, – внезапно включился в разговор Владимир Петрович. – Прямо как ваша.
– А у вас, кстати, табличка с номером отвалилась. Но ничего. Я ее как раз в крапиве и нашла, представляете?
Что-то со звоном упало на пол. Владимир Петрович добросовестно осветил фонариком оказавшийся у ног Сергея железный прямоугольник – обросший песком, с обглоданным ржавчиной числом «25».
– Но это бред, – неожиданно звучным голосом возразил Сергей. – Это же бред!
– Отнюдь! – просияла Регина Витольдовна и выметнула из-за спины правую руку, в которой была толстая, длинная, уютно свернувшаяся петлей веревка.
Ночной взгляд
А все начиналось так хорошо и спокойно: девочка Маша переехала к мальчику Владику. Девочке Маше было уже годков двадцать пять, да и мальчик ее щеголял ранней проседью на левом виске. Утверждал, что у них в семье все очень рано седеют, а Маша верила, хотя никого из семьи и не видела, кроме мамы Владика – высокой, сушеной, с вечно приподнятой левой бровью, точно скотчем приклеили. Мама после знакомства с потенциальной невесткой отвела Владика в сторону и сказала, особо не таясь, что выбор сына она одобряет – Маша лично слышала, хотя, конечно, специально ушки не настораживала. А губы у мамы были такие же, как у Владика – крупные, яркие, словно обветренные, в тонкую, нежную, сладкую и чуть кровавую трещинку.
Уже через неделю осовевшая от поцелуев и полубессонных ночей Маша делилась в кафе с подругами впечатлениями о новой жизни, розовея от счастья и хрустя креветками в темпуре. Подруги, перевозбудившись от едкой зависти и от жгучей радости за Машу, налегали на васаби и наседали на практически новобрачную с обычными в таком деле расспросами:
– А он? А ты? И чего? А носки разбрасывает?
Маша смущалась и млела, блестящий пот выступал у нее над верхней губой. Желая обрадовать подруг и уязвить их своих счастьем побольнее, она рассказывала про то, как ей дарят любимые цветы, как делают массаж, и про то, как подвозят до работы, и про ужины при свечах, и про специально для нее купленные мягкие тапки с мордочками и махровый халат. А подруги лезли все глубже и глубже в Машину новую жизнь, и выудили наконец тот нюанс, который Машу и удивлял, и смущал, и смешил – изредка, впрочем, потому что не таким уж важным он казался, чтобы помнить о нем все время.
Мальчик Владик с проседью на левом виске смотрел на Машу по ночам. Приподнимется на локте, нависнет над Машиной подушкой, и смотрит – пристально, долго… молча. Маша иногда просыпалась и все это видела.
Подруги над ней, конечно, посмеялись. И даже упрекнули в непонимании, переживая за романтичного Владика, который не им достался.
– Любуется же он, – сказали они. – На тебя, дуру, любуется.
Маше эта версия очень понравилась. Она заедала смущение маринованным имбирем и лучилась своим личным счастьем, обжигая уже отчаявшихся найти порядочного мужчину подруг.
А вскоре Маша опять проснулась ночью. За окном была оживленная дорога, горели фонари, и Маша хорошо все видела – и очень современную люстру, такими стеклянными кубиками, и книжную полку, и солидные очертания шкафа у стены. И неподвижное лицо Владика, которое нависало над ней и впивалось в Машу внимательным, неморгающим взглядом. Глаза у Владика были красивые, голубые, а сейчас казались двумя шариками белого стекла с темной соринкой зрачка в каждом. Версия с любованием стремительно теряла убедительность, и перепуганная спросонья Маша попыталась переползти на другой край подушки. Зрачки переместились следом, а вот сам Владик и не шевельнулся. Маша нырнула с головой под одеяло и, немного успокоившись там, в жаркой темноте, снова выглянула наружу. Лицо Владика, равнодушное и внимательное, теперь было даже ближе. Маша пискнула:
– Зая, мне страшно…
