Понаблюдав за ними, остальные дети тоже приступили к поискам неизвестно чего. Они находили пивные крышечки, гайки и гвоздики, тряпочки, белые комки жвачки, похожие на крохотные облачка, бумажки, сигаретные пачки и вещи не совсем приличные. Из интересного нашли только несколько монет и старый значок – октябрятскую звездочку с младенцем-Лениным. Но это было совсем не то.
Самые решительные мальчишки, кратко посоветовавшись в кустах, быстрым шагом направились к чубушнику, под которым паслись Олька и Ленка. Сестренки заверещали и даже попытались отогнать конкурентов палкой, но мальчишки поднажали, и Ленка с Олькой, обиженно скуля и придерживая карманы с неизвестным ценным грузом, отступили к подъезду. Победители немедленно приступили к поиску сокровищ под чубушником, но, как ни странно, не обнаружили ничего, даже пивных крышечек.
Олька с Ленкой сидели на ковре в большой комнате, «зале», как называла ее мама. Восхищенно перешептываясь, они перекатывали что-то с ладони на ладонь, разглядывали, роняли на мягкий и пыльный ковер и снова поднимали. То ли освещение в «зале» было такое, то ли сестренки действительно немного побледнели, а их водянисто-серые глазки слишком уж ярко блестели. Олька и Ленка были похожи на кладоискателей, которые наконец запустили руки, дрожащие от усталости, голода и непременных приключенческих болезней, в сундук с потускневшими драгоценностями.
– У меня шесть, – не сводя глаз с сокровищ, сообщила Олька, и ревниво спросила: – А у тебя?
– Восемь, – коротко ответила Ленка и вся надулась гордостью.
Взрослые галдели на кухне, там что-то стукалось, плескалось и вкусно шипело. Праздновали именины отчима: глянули сегодня в старый отрывной календарь и узнали, что у Александров именины.
Ленка вдруг поняла, что лопнет, если не похвастается.
– Мам! Ма-ам! Мам!..
В комнату, немного покачиваясь и вытирая руки об халат, вплыла мама. Из ее красного рта торчала зеленая огуречная попка.
– Мам, смотри! – Ленка потянулась к ней сложенными «лодочкой» ладонями.
Мама дожевала огурец, сощурила мутноватые глаза, наклонилась поближе, приглядываясь, и вдруг с досадой махнула рукой:
– Да что ты мне голову морочишь!
И ушла обратно на кухонные именины.
На следующий день сестренки выбрались на улицу пораньше, когда во дворе еще колыхались обрывки прозрачного утреннего тумана, а воробьи чирикали так, будто что-то случилось. И первым делом Олька с Ленкой, разумеется, направились к четвертому подъезду.
На лавочке, как раз рядом с кустом чубушника, наслаждалась свежим утренним воздухом очень забавная старуха. Она совсем не по погоде была одета во все темное, длинное, со старомодными складками, сборками, рюшами и перламутровыми пуговицами. Причем все это ей, можно сказать, шло – старуха была тонкая, сухая, подтянутая, как отошедшая от дел Мэри Поппинс. И только огромная темно-лиловая шляпа, широкополая, обвисшая, похожая на старый гриб, все-таки превращала пожилую модницу в нечто прискорбное.
Олька с Ленкой сначала вытянулись настороженными столбиками, как два суслика, убедились, что бабка на них даже и не смотрит, а значит, и ругать не должна, и тихонько нырнули под чубушник. И почти сразу же Ленка радостно пискнула, заметив знакомый блеск под бархатистыми лопухами, которые росли в паре шагов от куста. Сестренки переместились туда, Ленка схватила сокровище, потом они долго копошились в траве, отбрасывали в сторону неинтересные камешки и стекляшки, а еще через полчаса – оказались уже возле гаражей, где что-то заметила Олька.
Солнце уже грело хорошо, из подъездов выбегали другие дети, теперь – враги, шпионы и соперники. С каждым днем количество остающегося в городе молодняка сокращалось, детей развозили по дачам и всяким там лагерям отдыха, но пока конкурентов во дворе было достаточно. Олька и Ленка изредка косились на них, по-взрослому поджимая губы в ниточку. Находок сегодня было меньше, но сестренки – грязные, вспотевшие, с зелеными от травы коленками – продолжали поиски с тем же азартом.
Спрыгнув в пересохшую канавку и жадно выхватив что-то со дна вместе с песком и сухими травинками, Олька крикнула:
– Лен!
– Сейчас! – откликнулась Ленка.
– Лен, ну посмотри, эта лучше всех!
Молчание. Только где-то вдалеке, наверное, взорвали петарду – послышался негромкий такой хлопок.
Олька выбралась из канавки, почесала зудящий кончик носа и огляделась.
Оказывается, они дошли до самого пустыря, на котором пару лет назад устроили огороженную футбольную площадку. Там взрослые мальчишки гоняли грязный мяч и покрикивали ломающимися голосами. У забора играли две ничейные собаки. По дорожке через пустырь молодая мама сосредоточенно тащила ревущего сына, он упирался и норовил сесть на корточки, чтобы его труднее было волочь.
Только вот Ленки нигде не было.
Ленка не объявилась ни к вечеру, ни к ночи, ни к утру следующего дня. Дом встревоженно гудел, бабушки на лавках вспоминали похожие случаи пропажи детей и обменивались гипотезами. Чем страшнее была гипотеза, тем надменнее смотрела на посрамленных соперниц рассказавшая. Из-за Ленкиного малолетства искать ее начали сразу, без обычной выдержки в три дня. По квартирам, записывая немногословные и совершенно бесполезные показания, ползали потеющие милиционеры.
Мама Ленки и Ольки, запухшая и от слез, и после вчерашнего, теперь пила уже с горя. Отчим помогал, а потом колотил кулаком по столу, сбрасывая на пол стопки и вилки, и орал, что «своими руками найдет гада…». Олька сидела в большой комнате, одна, и тихонько раскладывала на ковре свои сокровища. Иногда в комнату заходила мама, обнимала ее, мокро и крепко чмокала то в лоб, то в щеку, то в губы, и уходила. На кухне закусывали салатом, и от маминых поцелуев на Олькином лице оставались зеленые укропинки.
Олька неотрывно разглядывала свои трофеи, перекатывала их по убогим ковровым узорам и думала, что теперь найдет много, гораздо больше, чем Ленка, и все оставит себе. Ленка нашла тринадцать – перед тем, как куда-то потерялась.
Мадина-Медуза из 65-й квартиры сидела на подоконнике, болтала ногой и слушала, как на кухне – точно такой же, кстати, как и в квартире сестренок, – мама с бабушкой обсуждают похищения детей, маньяков и прочие ужасы, интересовавшие сейчас двор. Два месяца назад Мадине исполнилось пятнадцать лет. Она осваивала тонкости бритья ног и подкрашивания глаз, неумело боролась со слоем молодого жирка на животе и очень хотела быть взрослой. Но пока все равно носила вечные джинсы и занавешивала старательно накрашенные глаза рыжевато-русыми волосами. Мадина считала, что ноги у нее короткие, нос – большой, а ногти растут криво, но на самом деле она была маленькая, забавная и яркая, как белка.
Мадиной ее назвал грозный, потемневший от времени, как урюк, восточный дедушка, и возражать никто не посмел. Через два года после рождения внучки он умер, и в семье больше никого восточного не осталось. Мадина, как все дети, имя свое не любила и восточности его стеснялась, требовала, чтобы ее звали Диной, а потом, обзаведясь колючей подростковой индивидуальностью и гремящим в ушах плеером, сама себе придумала прозвище – Медуза. Появилось оно случайно, у родственников на даче, когда Мадина, нырнув как-то в речную воду, увидела сквозь желтоватую муть плывущие щупальцами пряди собственных волос и подумала молниеносно, что голова ее сейчас – как медуза, и сама она, может, Медуза Горгона, и всем еще покажет. Цепочка мыслей мелькнула и канула на дно речки, а само слово осталось и приглянулось Мадине. Немногочисленным подружкам запомнилось, все привыкли – и Мадина стала Медузой.
